Декарт

Биография

Весной 1606 г. в жизни Декарта произошло событие, которое во многом определило его дальнейшую судьбу: отец отправил его для учебы в иезуитский коллеж в городе Ла-Флеш провинции Анжу. Штат преподавателей в Ла-Флеш был подобран с большим вниманием, программа тщательно продумана. Поэтому Декарт имел основание впоследствии назвать учебное заведение, где провел восемь лет, одной из самых знаменитых школ Европы.

Учебная программа первых пяти с половиной лет обученияв Ла-Флеш включала латинский язык и литературу, греческий и, по-видимому, итальянский языки, историю, поэзию и риторику. Следующие три года предназначались для освоения курса философии. В этот курс входило несколько предметов: логика, физика, математика, этика и метафизика. Важное место в программе занимала математика — как «чистая», так и прикладная. Чистая математика, к которой Декарт уже в ранние годы проявил особую склонность, подразделялась по средневековой традиции на арифметику и геометрию. Среди учебников по математике была чрезвычайно популярная и обладающая многими научными достижениями «Алгебра» Христофора Клавия . Этот знаменитый в свое время ученый, долгие годы преподававший в иезуитской школе в Риме, был широко известен трудами по математике и астрономии.

Во время обучения Декарта в Ла-Флеш профессора коллежа были настроены весьма благосклонно к новым идеям. В те годы все находились под впечатлением открытий, сделанных Галилеем: с помощью телескопа он обнаружил спутники Юпитера. Телескоп, изобретенный в самом начале XVII столетия и примененный Галилеем с таким большим научным эффектом, вызывал всеобщий интерес. Его разделяли ученики иезуитского коллежа и их наставники.

Декарт проявлял необычную для этого возраста самостоятельность суждений. В трактате «Правила для руководства ума» он вспоминал: «Признаюсь, я родился с таким умом, что главное удовольствие при научных занятиях для меня заключалось не в том, что я выслушивал чужие мнения, а в том, что я всегда стремился создать свои собственные. Это — единственное, что уже в молодости привлекало меня к наукам, и всякий раз, когда какая-либо книга сулила в своем заглавии открытие, я пытался, прежде чем приступить к ее чтению, узнать, не могу ли я достичь чего-либо подобного с помощью своей природной проницательности, и исправно старался не лишать себя этого невинного удовольствия поспешным чтением».

В старших классах лицея преподавалась философия. Изучали приёмы и правила логического мышления — определения, разделения понятий, умозаключения, доказательства. На втором году философского курса изучались физика и математика. Физика преподавалась по книгам Аристотеля. На третьем году изучения философии принимались за главное философское произведение Аристотеля — за его «Метафизику», в которой изложено учение о началах бытия.

Преподаватель читал по книге или по своему конспекту Аристотеля. По прочтении известного раздела или части текст комментировался. в основу комментария преподаватель брал ряд расположенных в строго логическом порядке вопросов, извлечённых им из прочитанного текста. При этом выбирались вопросы, допускавшие возможность различных толкований. Каждый вопрос тщательно расчленялся на множество входящих в него частных вопросов. При этом все термины и понятия, входившие в обсуждение, самым педантичным образом определялись во избежание какой бы то ни было двусмысленности или путаницы.

Покончив с доказательством того или иного положения,рассматривали возражения, которые могли быть выдвинуты против доказываемого тезиса. Возражения старались расположить в порядке всё возрастающей силы и трудности. Возражениям противопоставлялись ясно и точно сформулированные доводы. В заключение разбора профессор резюмировал в нескольких словах свою мысль по обсуждавшемуся вопросу.

Диспуты происходили раз в неделю, по субботам, в часы вечерних занятий и, кроме того, раз в месяц в расширенной форме. На диспуте ученик развивал устно в присутствии преподавателя рассуждение на одну из тем, которую проходили в течение истекшей недели. Это был не столько доклад, сколько цепь умозаключений, строго вытекающих одно из другого по всем правилам логики. в этих умозаключениях докладчик не только излагал свой тезис, но и обосновывал его. Докладчик назначался преподавателем заранее, за неделю до диспута. Оппонент, также заранее назначенный, развивал свои возражения. В следующую субботу противники менялись ролями: выступавший в предшествующую субооту в качестве докладчика превращался на этот раз в оппонента. Оппонент имел право выставить не больше трёх возражений. По окончании схватки между докладчиком и оппонентом предоставлялась возможность выступить желающим из присутствовавших на диспуте.

По истечении месяца кроме обычного субботнего диспута устраивался большой месячный диспут. Происходил он в утренние или вечерние часы в присутствии трёх профессоров философии и всех их учеников. Это было соревнование в силе и ловкости логической аргументации. Докладчиков на этот раз было трое — по числу профессоров,— и каждый должен был защищать свои тезисы не против одного, а против двух оппонентов. Иногда в диспуте принимали участие также и преподаватели. На следующий после «месячника» день обычные школьные занятия и репетиции отменялись :-).

Окончив в 1614 г. коллеж, Декарт некоторое время проводитс семьей в Ренне. Перед ним открывались две возможности строить дальнейшую жизнь — избрать карьеру военного или священнослужителя.

О серьезных изменениях, которые произошли в это время во взглядах Декарта, говорится в автобиографических разделах его труда «Рассуждение о методе». Мы узнаем отсюда, что после окончания коллежа он произвел полную переоценку полученного образования. Декарт пишет, что, окончив курс обучения, он «совершенно переменил свое мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что, казалось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: все более и более убеждался в своем незнании». Он понял бесполезность многих наук и осознал полностью бесплодность философских систем, существовавших в его время. "Вот почему, — вспоминает он, как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил книжные занятия и решился искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира». Поиски такой науки составили весь смысл дальнейшей жизни Декарта.

В 1618 г. Декарт отправился в Голландию и вступил добровольцем в протестантскую армию, сражавшуюся против общего врага Франции и Голландии — испано-австрийских войск. Но как раз в этот период военные действия были приостановлены ,и ему не довелось участвовать в сражениях. В ночь на 10 ноября 1619 г. с Декартом произошло событие, о котором он оставил сжатую до загадочности, далеко не ясную запись, породившую впоследствии множество толкований. Этим событием были три сна, которые он видел один за другим в течение ночи и которые очевидно, были подготовлены и навеяны большим умственным напряжением, а также восторгом, охватившим его по случаю сделанного им в ту ночь открытия «удивительной науки».'

Первое: Уже в годы учения в лицее Декарт отчётливо видел пробел всей предшествующей математики, состоявший в том, что средневековым математикам, так же как и математикам Возрождения, недоставало верного понятия о единстве всего математического знания. Правда, в средние века математические дисциплины выделялись в особый цикл, или «квадривиум», т. е. «четверицу», наук. В неё входили арифметика, геометрия, астрономия и музыка, т. е.учение о математических основах акустики и гармонии. Декарт внёс в этот вопрос совершенно новую идею. Он понял, что математические науки объединяются не только одним общим наименованием. Впоследствии, в одной из ранних своих работ — «Правила для руководства ума» — Декарт сам рассказал о ходе мыслей, который привёл его к этому открытию. Он сообщает, что от занятий арифметикой и геометрией он перешёл к общему исследованию математических наук. Сначала он поставил вопрос, почему не только арифметика и геометрия, но «также астрономия, музыка, оптика, механика и многие другие считаются частями математики». В этом случае,разъяснял Декарт, «недостаточно рассмотреть лишь происхождение слова, ибо если слово «математика» означает только« наука», то науки, которые я здесь перечисляю, имеют не меньшее право называться математическими, чем геометрия». Рассмотрев вопрос по существу, Декарт пришёл к выводу, что к области математики «относятся только те науки, в которых рассматривается либо порядок, либо мера, и совершенно несущественно, будут ли это числа, фигуры, звёзды, звуки или что-нибудь другое, в чём отыскивается эта мера. Таким образом,— заключает Декарт,— должна существовать некая общая наука, объясняющая всё относящееся к порядку и мере, не входя в исследование никаких частных предметов», и эта наука долж наназываться «старым, уже вошедшим в употребление именем Всеобщей Математики (Mathesim universalem), ибо она содержит в себе всё то, благодаря чему другие науки называются частями математики».

Второе: Декарт, обладавший умом ясным ив высшей степени склонным к обобщениям, уже в 1619 г.размышлял над вопросом об усовершенствовании алгебраической символики. Уже в это время в его уме начинает вырисовываться система обозначений, которая окончательно сложилась у него впоследствии и которая с небольшими поправками и изменениями удержалась и на будущее время, а в дальнейшем была принята всей математической наукой. Все величины он предлагает обозначать посредством букв латинского алфавита: известные — строчными буквами (а, Ь, с...), неизвестные — последними буквами алфавита (х, у, z). Вместо букв R, Q, С, которыми предшественники Декарта обозначали показатели степени, Декарт стал обозначать их, начиная со второй степени, цифрами — 2, 3 и т. д.

Третье: Открытие основного принципа аналитической геометрии, идеи о возможности выражения математических величин через геометрические элементы, а геометрических элементов — через алгебраические уравнения. Все величины, между которыми существуют отношения, выражаемые посредством чисел, и все пропорции могут быть выражены при помощи линий. Вся область наук о природе — физика, механика,оптика — может быть сведена к геометрии. С другой стороны, все линии, обозначающие количества, могут быть обозначены посредством алгебраических знаков, выражающих известные величины (а, Ь, с...) и неизвестные (x, y, z) и таким образом получают определённое место в уравнениях. Если все науки о протяжённых телах природы сводимы к геометрии, то в свою очередь вся геометрия сводима к алгебре. Понятая в этом смысле наука вся оказывается «математикой». Вместе с тем она охватывает всю область возможного знания о природе.

Позже Декарт писал, что в течение девяти последующих лет он не занимался ничем иным, как скитался по свету, стараясь быть зрителем во всех разыгрывавшихся перед ним «комедиях». В то же время он углубленно изучал астрономию, математику, оптику, пытаясь выявить в разных отраслях знаний общие черты.

В Голландии 17 века расцвели искусства и науки. Мировой размах торговли требовал высокого совершенства в деле судостроения и кораблевождения, а это совершенство в свою очередь требовало обширных познаний в математике, астрономии, технике, механике, географии, в различных разделах физики. В начале XVIII века Пётр I избрал именно Голландию как страну, где он мог научиться передовой технике морского дела, ознакомиться с ремёслами и науками. Здесь в уме Декарта могла зародиться и созреть мысль о том, что всё знание в целом должно быть подчинено практическим интересам общества, направлено на улучшение не только окружающего мира, но и на улучшение природы самого человека, на укрепление его здоровья и на его продление жизни. Декарт сумел поднять эту мысль со степени узкого и близорукого утилитаризма до значения подлинно гуманистического принципа, охватывающего весь круг человеческого знания, искусств и ремёсел.

« Вместо умозрительной философии, преподаваемой в школах,— писал Декарт,— можно создать практическую, с помощью которой, зная силу и действие огня, воды, воздуха, светил, небес и тел, окружающих нас, других так же отчётливо, как мы знаем разные ремёсла наших мастеров, мы будем в состоянии применять их таким же образом ко всякому делу, к которому они пригодны, истать как бы господами и владетелями природы»

Обычный рабочий распорядок жизни Декарта: утром — продолжительные затягивавшиеся размышления, решение математических задач и обдумывание предстоящих опытов; днём — самые опыты: физические, анатомические. Часто Декарт совершал прогулки на бойню, где можно было наблюдать физиологические явления, сопутствующие смерти. Здесь же он приобретал необходимые для анатомических опытов органы и части тела животных. Иногда он отправлялся на берег моря, где у рыбаков всегда можно было достать рыбу, чаще всего треску, необходимую для тех же анатомических опытов; или совершал просто прогулки по саду и огороду, среди растений, выращиваемых для ботанических и медицинских наблюдений. Реже всего Декарта можно было видеть за книгой. Книг он читал мало и часто лишь бегло. Даже когда ему попадалась в руки книга, из которой он мог узнать о каком-нибудь открытии или изобретении, он часто, едва заглянув в конец и ознакомившись с содержанием, откладывал её, не читая. Он предпочитал самостоятельно решить ту же задачу и, следуя своему собственному методу, сделать то же самое открытие. Поэтому у Декарта всегда было очень мало книг,в том числе даже самых, казалось, для него необходимых.

Опыты и наблюдения Декарта распространялись на физику, механику, оптику, анатомию, физиологию и ботанику. В садах своих голландских убежищ он держал ульи, выращивал плодовые деревья и овощи, необходимые ему не только для опытов, но и для диеты, которой он обычно придерживался. За триста лет до современных медицинских учений Декарт пришёл к убеждению, что важной гарантией долголетия является воздержание от чрезмерного употребления в пищу мяса и, напротив, обильное употребление овощей. К столу Декарта всегда подавались зелень, фрукты, огородные овощи, свёкла, цикорий.

Занятый в первой половине дня опытами и наблюдениями, во второй половине дня Декарт часто писал письма. Переписка его была разнообразна. Свои большие философские и физические сочинения Декарт писал обыкновенно лишь тогда, когда их содержание, выводы и доводы достигали в его сознании полной ясности и связности. Часто в течение одного вечера, в часы после ужина, до полуночи, он успевал написать длиннейшее послание, больше походившее на трактат, чем на письмо. В таких письмах часто каждый абзац заключает новую теорему математики или механики.

Рассуждение о методе

Начиная с 1628–1629 гг., Декарт в качестве главной цели своего философского поиска поставил перед собой задачу с помощью метода радикального сомнения найти такие начала философии, которые были бы совершенно неопровержимы для деструктивной аргументации скептиков. Декарт в «Рассуждении о методе» излагает умеренную версию своего радикального сомнения, ограничиваясь доводами о недостоверности чувственного познания и об отсутствии надежного критерия, с помощью которого можно было бы отличить сон от яви, дополняя эти доводы также доводом о том, что есть люди, которые ошибаются даже в простейших вопросах геометрии и допускают в своих рассуждениях паралогизмы. На этом основании Декарт, по его собственному признанию, пришел к необходимости сделать три принципиальных вывода. Во-первых, он «счел нужным допустить, что нет ни одной вещи, которая была бы такова, какой она нам представляется» . Во-вторых, он «отбросил как ложные все доводы, которые прежде принимал за доказательства» , используемые учеными в математическом дискурсе. В-третьих, он «решил представить себе, что все когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видения моих снов». На основе этих трех разновидностей скептических доводов Декарт «склоняется к мысли об иллюзорности всего на свете», но затем, доводя радикальное сомнение до его логического конца, делает вывод о том, что в момент сомнения он сам как мыслящее существо должен был действительно существовать в качестве субъекта сомнения. Тем самым, благодаря открытию достоверности своего собственного существования как мыслящего и сомневающегося существа, ему удается наметить выход из «тупика» всеобъемлющего сомнения.

Декарт выступал против средневекового мракобесия, провозглашая разум великой человеческой силой, перед которой открываются все тайны вселенной. Совершенно несомненно, что „естественный свет разума", о котором постоянно говорит Декарт, объективно, независимо даже от намерений мыслителя, противопоставлялся откровению, религиозным догматам, мистицизму, ссылающемуся на сверхъестественный источник знания. Рационализм Декарта был философской идеологией буржуазии, революционизирующей общественное производство, открывающей перед ним новые исторические перспективы. „Я показал, — писал Декарт, — как горы, моря, родники и реки могли образоваться естественным путем, как металлы — появиться в недрах земли, растения — возрасти на полях и вообще народиться все тела, называемые смешанными и сложными".

Декарт является классическим представителем дуализма. Его философская система разделяется на „метафизику"и „физику" (природоведение), где метафизика является идеалистическим учением, а физика имеет по существу материалистический характер. Как дуалист Декарт признавал существование двух субстанций — материальной и духовной, а соответственно этому необходимость двух, в корне отличающихся друг от друга исходных принципов исследования: поскольку речь идет о материальных явлениях, они должны быть объяснены из их материальной основы, поскольку же изучается психика, она может быть понята лишь из якобы лежащей в ее основе духовной субстанции. Больше того, Декарт утверждал, что и материальная и духовная субстанции были созданы богом.

По мнению Декарта, единственным атрибутом материи является протяженность. Все остальные чувственно воспринимаемые качества Декарт считает модусами, т, е. преходящими состояниями материи — возникающими и исчезающими. Определение материи как протяжения механистично. Однако во времена Декарта эта механико-математическая трактовка материи играла прогрессивную роль. Достаточно указать хотя бы на то, что она позволяла нацело отвергнуть представление об абсолютной пустоте, которого все еще придерживался Гассенди, несмотря на свой материализм. Декарт отвергал также, в противоположность своему современнику Гассенди, античное представление об атомах как якобы последних, неделимых элементарных частицах материи, условием существования которых является абсолютная пустота. Он доказывал, и это вытекало из выдвинутого им количественного определения материи, что любая частица материи бесконечно делима. Это положение Декарта несомненно носило прогрессивный характер, оно способствовало выработке научного представления об атоме, а также о молекуле, что было уже делом последующего научного развития.

Выдающейся исторической заслугой Декарта является связанная с даваемым им определением материи постановка вопроса о материальном единстве мира. Декарт отвергает противопоставление земного небесному, якобы состоящему из иных элементов, чем „тленная" земля. Он уверенно заявляет, что „материя неба не разнится от материи Земли", ввиду чего „во всем мире существует только одна материя".

Декарт, исходивший из данных математики, в особенности геометрии, подчеркивал значение дедукции. Четыре основных правила метода Декарта:
1. Разделение сложного на простые составные части, каждая из которых рассматривалась им как нечто общее многим сложным телам, как то общее, из которого должно быть выведено особенное и единичное.
2. Делить каждую из рассматриваемых мною трудностей на столько частей, на сколько потребуется, чтобы лучше их разрешить.
3. Руководить ходом своих мыслей, начиная с предметов простейших и легко познаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которыев естественном порядке вещей не предшествуют друг другу.
4. Делать всюду настолько полные перечни и такие общие обзоры, чтобы быть уверенным, что ничего непропущено"

Выдвигая на первый план дедукцию, Декарт не отрицает значения индукции, хотя и считает ее второстепенным приемом исследования. Последняя как раз и предполагается четвертым правилом его метода.

Метод Декарта сугубо рационалистичен. Так, разум определяется Декартом как способность к ясному и отчетливому, т. е. истинному, представлению о предметах. Разум не способен ошибаться — вот главный вывод, характеризующий рационализм Декарта. „Откуда же, — спрашивает Декарт, — рождаются мои заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум , не удерживается мной в границах, но распространяется также на вещи, которые я не постигаю".

Рационализм Декарта отличается высокой оценкой чувственных данных, поскольку речь идет о познании природы. Но если разум не способен ошибаться, то чувства, воображение и память хотя и служат познанию, но могут и ошибаться. Поэтому их следует относить к вспомогательным средствам познания. Тем не менее значение их весьма велико в деле опытного познания природы. После установления „начал и первопричин" дальнейшее познание может носить лишь опытный, чувственный характер: „... впредь я смогу продвигаться в познании природы в соответствии с возможностью производить много или мало опытов" .

Далее идет оригинальный текст самих Размышлений о методе Рене Декарта, первая и вторая части

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Здравомыслие (bon sens) есть вещь, распределенная справедливее всего; каждый считает себя настолько им наделенным, что даже те, кого всего труднее удовлетворить в каком-либо другом отношении, обыкновенно не стремятся иметь здравого смысла больше, чем у них есть. При этом невероятно, чтобы все заблуждались. Это свидетельствует скорее о том, что способность правильно рассуждать и отличать истину от заблуждения — что, собственно, и составляет, как принято выражаться, здравомыслие, или разум (raison),— от природы одинакова у всех людей, а также о том, что различие наших мнений происходит не от того, что один разумнее других, а только от того, что мы направляем наши мысли различными путями и рассматриваем не одни и те же вещи. Ибо недостаточно просто иметь хороший ум (esprit), но главное — это хорошо применять его. Самая великая душа способна как к величайшим порокам, так и к величайшим добродетелям, и те, кто идет очень медленно, может, всегда следуя прямым путем, продвинуться значительно дальше того, кто бежит и удаляется от этого пути. Что касается меня, то я никогда не считал свой ум более совершенным, чем у других, и часто даже желал иметь столь быструю мысль, или столь ясное и отчетливое вообра­ жение, или такую обширную и надежную память, как у некоторых других. Иных качеств, которые требовались бы для совершенства ума, кроме названных, указать не могу; что же касается разума, или здравомыслия, то, поскольку это единственная вещь, делающая нас людьми и отличающая нас от животных, то я хочу верить, что он полностью наличествует в каждом, следуя при этом общему мнению философов, которые говорят, что количественное различие может быть только между случайными свойствами, а не между формами или природами, индивидуумов одного рода.

Однако не побоюсь сказать, что, по моему мнению, я имел счастье с юности ступить на такие пути, которые привели меня к соображениям и правилам, позволившим мне составить метод, с помощью которого я могу, как мне кажется, постепенно усовершенствовать мои знания и довести их мало-помалу до высшей степени, которой позволяет достигнуть посредственность моего ума и краткий срок жизни. С помощью этого метода я собрал уже многие плоды, хотя в суждении о самом себе стараюсь склоняться более к недоверию, чем к самомнению. И хотя, рассматривая взором философа различные действия и предприятия людей, я не могу найти почти ни одного, которое не казалось бы мне суетным и бесполезным, однако я не могу не чувствовать особого удовлетворения по поводу успехов, какие, по моему мнению, я уже сделал в отыскании истины, и на будущее питаю надежды и даже осмеливаюсь думать, что если между чисто человеческими занятиями есть действительно хорошее и важное, так это именно то, которое я избрал.

Впрочем, возможно, что я ошибаюсь и то, что принимаю за золото и алмаз, не более чем крупицы меди и стекла. Я знаю, как мы подвержены ошибкам во всем, что нас касается, и как недоверчиво должны мы относиться к суждениям друзей, когда они высказываются в нашу пользу. Но мне очень хотелось бы показать в этом рассуждении, какими путями я следовал, и изобразить свою жизнь, как на картине , чтобы каждый мог составить свое суждение и чтобы я, узнав из молвы мнения о ней, обрел бы новое средство самообучения и присоединил бы его к тем, которыми обычно я пользуюсь.

Таким образом, мое намерение состоит не в том, чтобы научить здесь методу, которому каждый должен следовать, чтобы верно направлять свой разум, а только в том, чтобы показать, каким образом старался я направить свой собственный разум. Кто берется давать наставления другим, должен считать себя искуснее тех, кого наставляет, и если он хоть в малейшем окажется несостоятельным, то подлежит порицанию. Но, предлагая настоящее сочинение только как рассказ или, если угодно, как вымысел, где среди примеров, достойных подражания, вы, может быть, найдете такие, которым не надо следовать, я надеюсь, что оно для кого-нибудь окажется полезным, не повредив при этом никому, и что все будут благодарны за мою откровенность.

Я с детства был вскормлен науками, и так как меня уверили, что с их помощью можно приобрести ясное и надежное познание всего полезного для жизни, то у меня было чрезвычайно большое желание изучить эти науки. Но как только я окончил курс учения, завершаемый обычно принятием в ряды ученых, я совершенно переменил свое мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что, казалось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: все более и более убеждался в своем незнании. А между тем я учился в одной из самых известных школ в Европе и полагал, что если есть на земле где-нибудь ученые люди, то именно там они и должны быть. Я изучал там все, что изучали другие, и, не довольствуясь сообщаемыми сведениями, пробегал все попадавшиеся мне под руку книги, где трактуется о наиболее редкостных и любопытнейших науках. Вместе с тем я знал, что думают обо мне другие, и не замечал, чтобы меня считали ниже моих соучеников, среди которых были и те, кто предназначался к занятию мест наших наставников. Наконец, наш век казался мне цветущим и богатым высокими умами не менее какого-либо из предшествующих веков. Все это дало мне смелость судить по себе о других и думать, что такой науки, какой меня вначале обнадеживали, в мире нет.

Но все же я весьма ценил упражнения, которыми занимаются в школах. Я знал, что изучаемые там языки необходимы для понимания сочинений древних; что прелесть вымыслов оживляет ум; что памятные исторические деяния его возвышают и что знакомство с ними в разумных пределах развивает способность суждения; что чтение хороших книг является как бы беседой с их авторами — наиболее достойными людьми прошлых веков, и при этом беседой содержательной, в которой авторы раскрывают лучшие из своих мыслей; что красноречие обладает несравненной силой и красотой, поэзия полна пленительного изящества и нежности; что математика доставляет искуснейшие изобретения, не только способные удовлетворить любознательных, облегчить ремесла и сократить труд людей; что сочинения, трактующие о нравственности, содержат множество указаний и поучений, очень полезных и склоняющих к добродетели; что богословие учит, как достичь небес; что философия дает средство говорить правдоподобно о всевозможных вещах и удивлять малосведущих; что юриспруденция, медицина и другие науки приносят почести и богатство тем, кто ими занимается, и что, наконец, полезно ознакомиться со всякими отраслями знания, даже с теми, которые наиболее полны суеверий и заблуждений, чтобы определить их истинную цену и не быть ими обманутыми.

Но я полагал, что достаточно уже посвятил времени языкам, а также чтению древних книг с их историями и вымыслами, ибо беседовать с писателями других веков — то же, что путешествовать. Полезно в известной мере познакомиться с нравами разных народов, чтобы более здраво судить о наших и не считать смешным и неразумным все то, что не совпадает с нашими обычаями, как нередко делают люди, ничего не видевшие. Но кто тратит слишком много времени на путешествия, может в конце концов стать чужим своей стране, а кто слишком интересуется делами прошлых веков, обыкновенно сам становится несведущим в том, что происходит в его время. Кроме того, сказки представляют возможными такие события, которые в действительности невозможны . И даже в самых достоверных исторических описаниях, где значение событий не преувеличивается и не представляется в ложном свете, чтобы сделать эти описания более заслуживающими чтения, авторы почти всегда опускают низменное и менее достойное славы, и от этого и остальное предстает не таким, как было. Поэтому те, кто соотносит свою нравственность с такими образцами, могут легко впасть в сумасбродство рыцарей наших романов и замышлять дела, превышающие их силы.

Я высоко ценил красноречие и был влюблен в поэзию, но полагал, что то и другое являются более дарованием ума, чем плодом учения. Те, кто сильнее в рассуждениях и кто лучше оттачивает свои мысли, так что они становятся ясными и понятными, всегда лучше, чем другие, могут убедить в том, что они предлагают, даже если бы они говорили но-нижнебретонски и никогда не учились риторике. А те, кто способен к самым приятным вымыслам и может весьма нежно и красочно изъясняться, будут лучшими поэтами, хотя бы искусство поэзии было им незнакомо.

Особенно нравилась мне математика из-за достоверности и очевидности своих доводов, но я еще не видел ее истинного применения, а полагал, что она служит только ремеслам, и дивился тому, что на столь прочном и крепком фундаменте не воздвигнуто чего-либо более возвышенного. Наоборот, сочинения древних язычников, трактующие о нравственности, я сравниваю с пышными и величественными дворцами, построенными на песке и грязи. Они превозносят добродетели и побуждают дорожить ими превыше всего на свете, но недостаточно научают распознавать их, и часто то, что они называют этим прекрасным именем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью, или гордостью, или отчаянием, или отцеубийством.

Я почитал наше богословие и не менее, чем кто-либо, надеялся обрести путь на небеса. Но, узнав как вещь вполне достоверную, что путь этот открыт одинаково как для несведущих, так и для ученейших и что полученные путем откровения истины, которые туда ведут, выше нашего разумения, я не осмеливался подвергать их моему слабому рассуждению и полагал, что для их успешного исследования надо получить особую помощь свыше и быть более, чем человеком.

О философии скажу одно: видя, что в течение многих веков она разрабатывается превосходнейшими умами и, несмотря на это, в ней доныне нет положения, которое не служило бы предметом споров и, следовательно, не было бы сомнительным, я не нашел в себе такой самонадеянности, чтобы рассчитывать на больший успех, чем другие. И, принимая во внимание, сколько относительно одного и того же предмета может быть разных мнений, поддерживаемых учеными людьми, тогда как истинным среди этих мнений может быть только одно, я стал считать ложным почти все, что было не более чем правдоподобным.

Далее, что касается других наук, то, поскольку они заимствуют свои принципы из философии, я полагал, что на столь слабых основаниях нельзя построить ничего прочного. Мне недостаточно было почестей и выгод, чтобы посвятить себя их изучению. Слава Богу, я не был в таком положении, чтобы делать из науки ремесло для обеспечения своего благосостояния. И хотя я не считал себя обязанным презирать славу, как это делают киники, однако я мало ценил ту славу, которую мог бы приобрести незаслуженно Наконец, что касается ложных учений, то я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым ни обещаниями какого-нибудь алхимика, ни предсказаниями астролога, ни проделками мага, ни всякими хитростями или хвастовством тех, что выдают себя за людей, знающих более того, что им действительно известно.

Вот почему, как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил книжные занятия и решил искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира, и употребил остаток моей юности на то, чтобы путешествовать, видеть дворы и армии, встречаться с людьми разных нравов и положений и собрать разнообразный опыт, испытав себя во встречах, которые пошлет судьба, и всюду размышлять над встречающимися предметами так, чтобы извлечь какую-нибудь пользу из таких занятий. Ибо мне казалось, что я могу встретить более истины в рассуждениях каждого, касающихся непосредственно интересующих его дел, исход которых немедленно накажет его, если он неправильно рассудил, чем в кабинетных умозрениях образованного человека, не завершающихся действием и имеющих для него, может быть, единственное последствие, а именно: он тем больше тщеславится ими, чем дальше они от здравого смысла, так как в этом случае ему приходится потратить больше ума и искусства, чтобы попытаться сделать их правдоподобными. Я же всегда имел величайшее желание научиться различать истинное от ложного, чтобы лучше разбираться в своих действиях и уверенно двигаться в этой жизни.

Правда, в то время, когда я только наблюдал нравы других людей, я не находил в них ничего, на что мог бы опереться, так как заметил здесь такое же разнообразие, какое ранее усмотрел в мнениях философов. Самая большая польза, полученная мною, состояла в том, что я научился не особенно верить тому, что мне было внушено только посредством примера и обычая, так как видел, как многое из того, что представляется нам смешным и странным, оказывается общепринятым и одобряемым у других великих народов. Так я мало-помалу освободился от многих ошибок, которые могут заслонить естественный свет и сделать нас менее способными внимать голосу разума. После того как я употребил несколько лет на такое изучение книги мира и попытался приобрести некоторый запас опыта, я принял в один день решение изучить самого себя и употребить все силы ума, чтобы выбрать пути, которым я должен следовать. Это, кажется, удалось мне в большей степени, чем если бы я никогда не удалялся из моего отечества и от моих книг.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я находился тогда в Германии, где оказался призванным в связи с войной, не кончившейся там и доныне. Когда я возвращался с коронации императорам армию, начав­шаяся зима остановила меня на одной из стоянок, где, лишенный развлекающих меня собеседников и, кроме того, не тревожимый, по счастью, никакими заботами и страстями, я оставался целый день один в теплой комнате, имея полный досуг предаваться размышлениям. Среди них первым было соображение о том, что часто творение, составленное из многих частей и сделанное руками многих мастеров, не столь совершенно, как творение, над которым трудился один человек. Так, мы видим, что здания, задуманные и исполненные одним архитектором, обыкновенно красивее и лучше устроены, чем те, в переделке которых принимали участие многие, пользуясь старыми стенами, построенными для других целей. Точно так же старинные города, разрастаясь с течением времени из небольших посадов и становясь большими городами, обычно столь плохо распланированы по сравнению с городами-крепостями, построенными на равнине по замыслу одного инженера, что, хотя, рассматривая эти здания по отдельности, нередко находишь в них никак не меньше искусства, нежели в зданиях крепостей, однако при виде того, как они расположены — здесь маленькое здание, там большое — и как улицы от них становятся искривленными и неравными по длине, можно подумать, что это скорее дело случая, чем разумной воли людей. А если иметь в виду, что тем не менее всегда были должностные лица, обязанные заботиться о том, чтобы частные постройки служили и украшению города, то станет ясным, как нелегко создать что-либо совершенное, имея дело только с чужим творением. Подобным образом я представил себе, что народы, бывшие прежде в полудиком состоянии и лишь постепенно цивилизовавшиеся и учреждавшие свои законы только по мере того, как бедствия от совершаемых преступлений и возникавшие жалобы принуждали их к этому, не могут иметь такие же хорошие гражданские порядки, как те, которые соблюдают установления какого-нибудь мудрого законодателя с самого начала своего объединения. Так же очевидно, что истинная религия, заповеди которой установлены самим Богом, должна быть несравненно лучше устроена, чем какая-либо другая. Если же говорить о людских делах, то я полагаю, что Спарта была некогда в столь цветущем состоянии не оттого, что законы ее были хороши каждый в отдельности, ибо некоторые из них были очень странны и даже противоречили добрым нравам, но потому, что все они, будучи составлены одним человеком, направлялись к одной цели. Подобным образом мне пришло в голову, что и науки, заключенные в книгах, по крайней мере те, которые лишены доказательств и доводы которых лишь вероятны, сложившись и малопомалу разросшись из мнений множества разных лиц, не так близки к истине, как простые рассуждения здравомыслящего человека относительно встречающихся ему вещей. К тому же, думал я, так как все мы были детьми, прежде чем стать взрослыми, и долгое время нами руководили наши желания и наши наставники, часто противоречившие одни другим и, возможно, не всегда советовавшие нам лучшее, то почти невозможно, чтобы суждения наши были так же чисты и основательны, какими бы они были, если бы мы пользовались нашим разумом во всей полноте с самого рождения и руководствовались всегда только им.

Правда, мы не наблюдаем того, чтобы разрушали все дома в городе с единственной целью переделать их и сделать улицы красивее; но мы видим, что многие ломают свои собственные дома, чтобы их перестроить, а иногда и вынуждены это сделать, если фундамент их непрочен и дома могут обрушиться. На этом примере я убедился, что вряд ли разумно отдельному человеку замышлять переустройство государства, изменяя и переворачивая все до основания, чтобы вновь его восстановить, либо затевать преобразование всей совокупности наук или порядка, установленного в школах для их преподавания. Однако, что касается взглядов, воспринятых мною до того времени, я не мог предпринять ничего лучшего, как избавиться от них раз и навсегда, чтобы заменить их потом лучшими или теми же, но согласованными с требованиями разума. И я твердо уверовал, что этим способом мне удастся прожить свою жизнь гораздо лучше, чем если бы я строил ее только на прежних основаниях и опирался только на те начала, которые воспринял в юности, никогда не подвергая сомнению их истинность. Ибо, хотя я и предвидел в этом разные трудности, они вовсе не были неустранимыми и их нельзя было сравнивать с теми, которые обнаруживаются при малейших преобразованиях, касающихся общественных дел. Эти громады слишком трудно восстанавливать, если они рухнули, трудно даже удержать их от падения, если они расшатаны, и падение их сокрушительно. Далее, что касается их несовершенств, если таковые имеются — в том, что они существуют, нетрудно убедиться по их разнообразию,— то привычка, без сомнения, сильно сгладила их и позволила безболезненно устранить и исправить многое, что нельзя было предусмотреть заранее ни при каком благоразумии. Наконец, почти всегда их несовершенства легче переносятся , чем их перемены. Так, большие дороги, извивающиеся между гор, из-за частой езды мало-помалу становятся настолько гладкими и удобными, что гораздо лучше следовать по ним, чем идти более прямым путем, карабкаясь по скалам и спускаясь в пропасти.

Поэтому я никоим образом не одобряю беспокойного и вздорного нрава тех, кто, не будучи призван ни по рождению, ни по состоянию к управлению общественными делами, неутомимо тщится измыслить какие-нибудь новые преобразования. И если бы я мог подумать, что в этом сочинении есть хоть что-нибудь, на основании чего меня можно подозревать в этом сумасбродстве, я очень огорчился бы, что опубликовал его. Мое намерение никогда не простиралось дальше того, чтобы преобразовывать мои собственные мысли и строить на участке, целиком мне принадлежащем. Из того, что мое произведение мне настолько понравилось, что я решился показать здесь его образец, не следует, что я хотел посоветовать кому-либо ему подражать. У тех, кого Бог наделил своими милостями больше, чем меня, возможно, будут более возвышенные намерения; но я боюсь, не было бы и мое уж слишком смелым для многих. Само решение освободиться от всех принятых на веру мнений не является примером, которому всякий должен следовать. Есть только два вида умов, ни одному из которых мое намерение ни в коей мере не подходит. Во-первых, те, которые, воображая себя умнее, чем они есть на самом деле, не могут удержаться от поспешных суждений и не имеют достаточного терпения, чтобы располагать свои мысли в определенном порядке, поэтому, раз решившись усомниться в воспринятых принципах и уклониться от общей дороги, они никогда не пойдут по стезе, которой следует держаться, чтобы идти прямо, и будут пребывать в заблуждении всю жизнь. Во-вторых, те, которые достаточно разумны и скромны, чтобы считать себя менее способными отличать истину от лжи, чем другие, у кого они могут поучиться; они должны довольствоваться тем, чтобы следовать мнениям других, не занимаясь собственными поисками лучших мнений.

Да я и сам, конечно, был бы в числе последних, если бы имел всего одного учителя или не знал существовавшего во все времена различия во мнениях ученых. Но я еще на школьной скамье узнал, что нельзя придумать ничего столь странного и невероятного, что не было бы уже высказано кем-либо из философов. Затем во время путешествий я убедился, что люди, имеющие понятия, противоречащие нашим, не являются из-за этого варварами или дикарями и многие из них так же разумны, как и мы, или даже более разумны. Тот же человек, с тем же умом, воспитанный с детства среди французов или немцев, становится иным, чем он был бы, живя среди китайцев или каннибалов. И вплоть до мод в одежде: та же вещь, которая нравилась нам десять лет назад и, может быть, опять понравится нам менее чем через десять лет, теперь кажется нам странной и смешной. Таким образом, привычка и пример убеждают нас больше, чем какое бы то ни было точное знание. Но при всем том большинство голосов не является доказательством, имеющим какое-нибудь значение для истин, открываемых с некоторым трудом, так как гораздо вероятнее, чтобы истину нашел один человек, чем целый народ. По этим соображениям я не мог выбрать никого, чьи мнения я должен был бы предпочесть мнениям других, и оказался как бы вынужденным сам стать своим руководителем.

Но как человек, идущий один в темноте, я решился идти так медленно и с такой осмотрительностью, что если и мало буду продвигаться вперед, то по крайней мере смогу обезопасить себя от падения. Я даже не хотел сразу полностью отбрасывать ни одно из мнений, которые прокрались в мои убеждения помимо моего разума, до тех пор пока не посвящу достаточно времени составлению плана предпринимаемой работы и разысканию истинного метода для познания всего того, к чему способен мой ум.

Будучи моложе, я изучал немного из области философии — логику, а из математики — анализ геометров и алгебру — эти три искусства, или науки, которые, как мне казалось, должны были служить намеченной мною цели. Но, изучив их, я заметил, что в логике ее силлогизмы и большинство других правил служат больше для объяснения другим того, что нам известно, или, как искусство Луллия, учат тому, чтобы говорить, не задумываясь о том, чего не знаешь, вместо того чтобы познавать это . Хотя логика в самом деле содержит немало очень верных и хороших правил, однако к ним примешано столько вредных и излишних, что отделить их от этих последних почти так же трудно, как извлечь Диану или Минерву из куска необработанного мрамора. Что касается анализа древних и алгебры современников, то, кроме того, что они относятся к предметам весьма отвлеченным и кажущимся бесполезными, первый всегда так ограничен рассмотрением фигур, что не может упражнять рассудок (entendement), не утомляя сильно воображение; вторая же настолько подчинилась разным правилам и знакам, что превратилась в темное и запутанное искусство, затрудняющее наш ум, а не в науку, развивающую его. По этой причине я и решил, что следует искать другой метод, который совмещал бы достоинства этих трех и был бы свободен от их недостатков. И подобно тому как обилие законов нередко дает повод к оправданию пороков и государство лучше управляется, если законов немного, но они строго соблюдаются, так и вместо большого числа правил, составляющих логику, я заключил, что было бы достаточно четырех следующих, лишь бы только я принял твердое решение постоянно соблюдать их без единого отступления.
Первое — никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью, т. е. тщательно избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению.
Второе — делить каждую из рассматриваемых мною трудностей на столько частей, сколько потребуется, чтобы лучше их разрешить.
Третье — располагать свои мысли в определенном порядке, начиная с предметов простейших и легкопознаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном ходе вещей не предшествуют друг другу.
И последнее — делать всюду перечни настолько полные и обзоры столь всеохватывающие, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено.

Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми геометры обычно пользуются, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне возможность представить себе, что и все вещи, которые могут стать для людей предметом знания, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если воздерживаться от того, чтобы принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда соблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть. Мне не составило большого труда отыскать то, с чего следовало начать, так как я уже знал, что начинать надо с простейшего и легко познаваемого. Приняв во внимание, что среди всех искавших истину в науках только математикам удалось найти некоторые доказательства, т. е. некоторые точные и очевидные соображения, я не сомневался, что и мне надлежало начать с того, что было ими исследовано, хотя и не ожидал от этого другой пользы, кроме той, что они приучат мой ум питаться истиной и никак не довольствоваться ложными доводами. Однако я не намеревался изучать все те отдельные науки, которые составляют то, что называется математикой. Я видел, что, хотя их предметы различны, тем не менее все они согласуются между собой в том, что исследуют только различные встречающиеся в них отношения или пропорции, поэтому я решил, что лучше исследовать только эти отношения вообще и искать их только в предметах, которые облегчили бы мне их познание, нисколько, однако, не связывая их этими предметами, чтобы иметь возможность применять их потом ко всем другим подходящим к ним предметам. Затем, приняв во внимание, что для лучшего познания этих отношений мне придется рассматривать каждую пропорцию в отдельности и лишь иногда удерживать их в памяти или рассматривать сразу несколько, я предположил, что для лучшего исследования их по отдельности надо представлять их в виде линий, так как не находил ничего более простого или более наглядно представляемого моим воображением и моими чувствами. Но для того чтобы удерживать их или рассматривать по нескольку одновременно, требовалось выразить их возможно меньшим числом знаков. Таким путем я заимствовал бы все лучшее из геометрического анализа и из алгебры и исправлял бы недостатки первого с помощью второй.

И действительно, смею сказать, что точное соблюдение немногих избранных мною правил позволило мне так легко разрешить все вопросы, которыми занимаются эти две науки, что, начав с простейших и наиболее общих и пользуясь каждой найденной истиной для нахождения новых, я через два или три месяца изучения не только справился со многими вопросами, казавшимися мне прежде трудными, но и пришел к тому, что под конец мог, как мне казалось, определять, какими средствами и в каких пределах возможно решать даже неизвестные мне задачи. И при этом я, быть может, не покажусь вам слишком тщеславным, если вы примете во внимание, что существует лишь одна истина касательно каждой вещи и кто нашел ее, знает о ней все, что можно знать. Так, например, ребенок, учившийся арифметике, сделав правильно сложение, может быть уверен, что нашел касательно искомой суммы все, что может найти человеческий ум; ибо метод, который учит следовать истинному порядку и точно перечислять все обстоятельства того, что отыскивается, обладает всем, что дает достоверность правилам арифметики.

Но что больше всего удовлетворяло меня в этом методе — это уверенность в том, что с его помощью я во всем пользовался собственным разумом если не в совершенстве, то по крайней мере как мог лучше. Кроме того, пользуясь им, я чувствовал, что мой ум мало-помалу привыкает представлять предметы яснее и отчетливее, хотя свой метод я не связывал еще ни с каким определенным вопросом, я рассчитывал столь же успешно применять его к трудностям других наук, как это сделал в алгебре . Это не значит, что я бы дерзнул немедленно приняться за пересмотр всех представившихся мне наук, так как это противоречило бы порядку, который предписывается методом. Но, приняв во внимание, что начала наук должны быть заимствованы из философии, в которой я пока еще не усмотрел достоверных начал, я решил, что прежде всего надлежит установить таковые. А поскольку это дело важнее всего на свете, причем поспешность или предубеждение в нем опаснее всего, я не должен был спешить с окончанием этого дела до того времени, пока не достигну возраста более зрелого — а мне тогда было двадцать три года,— пока не употреблю много времени на подготовительную работу, искореняя в моем уме все приобретенные прежде неверные мнения, накопляя запас опытов, который послужил бы мне материалом для размышлений; пока, упражняясь постоянно в принятом мною методе, смог бы укрепляться в нем все более и более.

Декарт. Собрание сочинений. Том 1

Декарт. Собрание сочинений. Том 2