Джордано Бруно

Джордано Бруно родился в 1548 г. в Ноле, отстоя­щей на несколько миль от Неаполя. Нола была небольшим торговым и живописным городком у подножья покрытой оливами, миртами, тополями и виноградом Чикалы. Джордано не настоящее имя Бруно: он крещен Филиппом. Первые десять лет протек­ли в семье; на одиннадцатом году молодого Филиппа свезли в Неаполь, где до четырнадцати лет изучал он «гуманные науки, логику и диалектику». У кого? — Вероятно, у тех же домини­канцев, в монастырь которых он вступил в 1563 г., чтобы через год принести торжественный обет монашеской жизни. Сверх того, по его собственным словам, Бруно еще изучал частным об­разом логику у августинца Теофило де Варрано, впоследствии профессора в Риме. Возможно, что Теофило впервые познако­мил его с луллизмом. Как бы то ни было, Бруно стал монахом. Вынудила ли его к тому «фортуна», или он просто шел обычным путем, или мечтал о карьере — мы не знаем. Сам Ноланец гово­рит, что хотел «в святом уединении посвятить себя музам». Нет оснований ему не верить. Видимо, наука, сначала — кажется — больше литература, его увлекала.

Постепенно развивался в нем философский интерес, питаемый руководителями, изучением Аристотеля, знакомством с новыми философскими сочинениями. А жизнь текла своим пу­тем — в 1572 г. Бруно принял сан священника, плохо согласо­вавшийся с его природным характером, беспокойным, неужив­чивым и бурным.

В половине XVI века, несмотря на тяжелую руку испанцев и так называемую католическую реакцию, еще не улегся и не за­тих тот культурный подъем, который выразился во всех сторо­нах итальянской жизни эпохи Возрождения. Он вынес на поверхность мощные индивидуальности — тиранов, вроде Чезаре Борджиа, кондотьеров, вроде Пиччинино или Сфорцы, тонких дипломатов, великолепных, хотя часто и просчитывающихся счетчиков, как папа Климент VII, теоретиков государственного искусства, как Макиавелли. Неаполь не помнил полити­ческой свободы: над ним всегда лежал гнет деспотической вла­сти, давно уже власти чужеземной. Но индивидуализирующая сила эпохи сказывалась и здесь. А кроме того — само чувство свободы и самосознание личности проявляются в деспотии сильнее и ярче, чем во внешне освобождающей и нивелирую­щей республике. И в политической жизни оправдывается излюб­ленная Ноланцем идея Николая Кузанского, идея «совпадения противоположностей» как Первоначала всего.

Бруно пережил период религиозного увлечения, неизбежно мистического. По собственным его словам, он был тогда челове­ком, которому все отвратно, человеком странным. Тем не менее в его душе уже накапливались впечатления, позднее бурно вы­рвавшиеся наружу: ненависть и презрение к осмеянной им в ряде произведений монашеской жизни, злоба на педантизм и буквоедство учителей. — «Служители зависти, рабы невежест­ва, холопы злобы, они надеялись подчинить меня гнусному и ту­пому лицемерию». Они увлекли его на путь философствования, но в ученике просыпался самолюбивый диалектик, любивший уже сказать свое слово и отстоять свое мнение. Просыпался в нем и неукротимый темперамент; просыпалось смутное очаро­вание породившей его богатой творческой природы, бродившей в крови.

В течение трех лет Бруно сменил несколько монастырей своего ордена, пока нако­нец не вернулся в первоначально принявший его неаполитан­ский Сан-Доменико (1575). Его философское развитие шло сво­ей чередой, открывая новые горизонты и идеи, подтачивая ари­стотелевскую философию. Он познакомился с сочинениями Коперника, показавшимися ему нелепыми, но заронившими со­мнение в правильности птолемеевской системы мира. Философская дорога Бруно опреде­лялась: она вела не к усердно внушаемому учителями-домини­канцами Аристотелю, не к томизму, а к платонизму, уже принес­шему свои плоды в Италии, давшему ей флорентийскую Плато­новскую академию, пересказы и переводы Платона и Плотина.

Никогда не был Джордано — таково его монашеское имя — спокойным созерцателем Истины. Его несдержанный дух сму­щал собратьев по ордену, тем более что философские проблемы сплетались с религиозными, а сам Бруно всецело отдавался ув­лекавшей его идее и органически не мог лицемерить. Во время пребывания своего в Сан-Доменико он убрал из кельи все ико­ны, оставив только распятие. Дело едва не кончилось канониче­ским процессом.

В 1576 году Бруно вынужден из-за преследований оставить Неаполь. Начинаются его двух-летние скитания по Италии, которую он покидает в 1578 году в возрасте 30 лет. Он чувство­вал себя мучеником за идею. Ради нее «оставил» он отечество, пренебрег своими пенатами, «презрел свое имущество», удалил­ся, «словно изгнанник». Но в голове этого изгнанника уже начи­нала слагаться новая натурфилософская система, приближав­шаяся к Копернику от Аристотеля. Ее исходные моменты не в критике религиозных догм, не в нападках на пресуществление или непорочное зачатие, в чем обвиняла потом Бруно инквизи­ция. Ближе к истокам ноланской философии приводит разгораю­щаяся в нем ненависть к Аристотелю, «палачу других божест­венных философий», «педанту истины» и «софисту», а еще бо­лее — к «идолопоклонникам перипатетиков», этим «попугаям» нового вида. Правда, лишь позднее в сочинениях своих станет Бруно беспощадно преследовать Стагирита, дерзко присвоивше­го себе имя «fîlosofo naturale», его учение, «основанное на вы­мыслах и далекое от природы». Но еще в Италии должны были начаться подобные выступления, неизбежное следствие при­ знания идей Коперника или хоть разбуженного ими сомнения. Академия Телезио, Academia Cosentina,* была прибежищем про­тивников перипатетической философии. И Бруно, ценивший «рассудительнейшего Телезио», знавший его сочинения и по­вторявший его слова, не мог оставаться вне ее влияния, не мог не поддержать ее антиаристотелизма со всею страстностью сво­ей натуры.

Нерадушно встретила Бруно чужбина. По дороге из Бергамо через Турин и Мон-Сенис в Лион остановился он в Шамбери. Обманула в конце концов его ожидания и Женева. Бруно искал не истинную религию, как его женевские знакомцы, а истинную философию. — «Я отвечал, что не соби­раюсь исповедовать религию этого государства, так как не знаю, что это за религия, и что единственное мое желание жить на сво­боде и в безопасности». Точно ли он передал смысл своей бесе­ды инквизиторам, мы не знаем. Во всяком случае, по совету итальянцев-кальвинистов, он вторично расстался со своею ря­сою, а они подарили ему «шпагу, шляпу и другие необходимые принадлежности одежды», позаботившись и о том, чтобы доста­вить ему работу корректора в одной из типографий. — Помощь не щедрая и не прочная. В 1552—1586 гг. Женева может похвалиться по крайней мере 58 казнями за склонность к ереси: десятерым была отрублена го­лова, тринадцать человек сожгли, предварительно удушив, три­дцать пять сожгли живьем. Святой город ревниво хранил чисто­ту своей веры, памятуя завет Кальвина: «Разбойники не собира­ются около виселиц». Все это не облегчало положения Бруно и не могло способствовать проявлению его свободомыслия и жиз­нерадостности. Пожалуй, в Женеве было не лучше, чем в доми­никанском монастыре.

Бруно, не прожив в Женеве и трех месяцев, отправился в Лион, но, не найдя здесь «заработка, достаточного для того, что­бы жить и удовлетворять свои потребности», через месяц отпра­вился дальше. Счастье улыбнулось ему в Тулузе. Познакомив­шись тут с образованными людьми, он получил от них предло­жение прочесть ряд лекций по астрономии, т. е. на тему уже напечатанного им сочинения «De sphaera». К ним прибавились и другие, по философии. Благодаря установившимся связям и приобретенной им известности, через шесть месяцев Бруно мог выступить кандидатом на освободившуюся в Тулузском универ­ситете кафедру философии. Приобретя звание доктора и сделав­шись magister artium, он был избран и в течение двух лет пре­подавал в университете, в частности комментировал сочинение Аристотеля «О душе».

Бруно отошел от аристотелевского учения о мире и — до из­вестной степени — от аристотелевской метафизики. Метафизи­ка в «De Umbris idearum» по существу платонична. Можно по­этому думать, что в сочинении «О душе» Ноланец выказывал себя платоником, точнее — новоплатоником. Надо полагать, в «комментариях» своих он развивал мысль о единой мировой душе, о значении идей и «умного», интеллектуального позна­ния. В нем уже горел пафос пантеизма, еще спиритуалистиче­ского, еще не оплодотворенного идеями Демокрита и Эпикура. И новое миросозерцание необходимо должно было столкнуться с перипатетизмом, вызвать Бруно на критику аристотелевской метафизики. А подобная критика оказалась в Тулузе неумест­ной; она встретила протесты и недовольства, более — «ярость схоластиков». В конце концов пребывание Бруно в университете сделалось невозможным. Он оставил Ту­лузу.

Уже доктор и профессор, оценивший свои силы в универси­тетском преподавании и устраиваемых им, как и всеми профес­сорами, диспутах, Бруно направился в Париж. Надеясь на свой талант, он мог надеяться и на покровительство Генриха III, тем более что именно в эту эпоху Франция испытывала сильное влияние итальянской культуры. В 1581 г. Джор­дано прибыл в Париж. Несмотря на то что в качестве доктора Тулузского университета он мог выступить с чтением курса в Сорбонне, Бруно оставался в стороне и присматривался до само­го конца 1581 г. Может быть, его удерживала свирепствовавшая в городе чума или смущала незатихшая борьба «постоянного со­бора Галлий», Сорбонны, с молодым Коллеж де Франс. Нако­нец, он обратился к ректору с просьбою разрешить ему чтение вольного курса. Темою своих лекций Бруно избрал анализ трид­цати Божьих атрибутов, по одной лекции на каждый. Лекции прошли успешно, и Бруно предложили стать орди­ нарным профессором Сорбонны, очевидно в чтениях его ереси не усмотревшей.

Вот как Бруно вспоминает о встрече с королем Франции : «Своими лекциями приобрел я такую из­вестность, что король Генрих III, пригласив однажды меня к себе, спросил: естественна ли эта память, которою я владею, или же она покоится на магическом искусстве? Я дал ему удов­летворительный ответ, и по моим словам и доказательствам он скоро увидел, что суть не в магическом искусстве, а в науке. После этого напечатал я книгу о памяти под заглавием „О те­нях идей" с посвящением Его Величеству, а он по этому случаю назначил меня экстраординарным профессором, положив мне вознаграждение». Таким образом вопрос о посещении церков­ных служб был благополучно обойден: затруднявшее Бруно пра­вило на экстраординарных профессоров не распространялось. Католический король своим авторитетом прикрыл беглого мо­наха.

Перед Бруно открылась широкая возможность пропаганды своих идей. Он начал читать — и не об атрибутах Божьих, а о «великом искусстве» Раймунда Луллия, которое он «усовершенст­вовал, расширил и дополнил». Бруно был блестящим остроумным оратором, совсем не похожим на утомительно-монотонных и солид­ных профессоров. Его пламенная живая речь, за которой едва по­спевали перья скорописцев, увлекала. Читал он стоя (у него была странная привычка стоять на одной ноге); пересыпал свое изложение шутками, сарказмами, то разражаясь инвективами, то уходя в изощренную диалектику или невразумительные, но тем более привлекательные для слушателей темные умозрения. Память его казалась необыкновенной, вмещающей всю полноту человече­ского знания: и силлогизмы философов, и стихи поэтов. Он разъ­яснил королю Генриху, что память его — плод «великого искус­ства». Какое имеет это отношение к предмету его лекций? — Нема­лое, ибо «Мнемосина — мать муз».

Задачи обновляемого и философски расширяемого Ноланцем луллизма, горизонты, открываемые новыми идеями, и питаемые ими надежды уводили далеко за пределы простой реформы логики. «Великое искусство», по мнению Бруно, содержит в себе семена всех наук; — оно — «scientarium generate seminarium». С его по­мощью он надеется найти систему всех основных понятий и из них, руководясь строением самого знания, вывести всю полноту конкретного его содержания. Тогда сделается излишним бессмыс­ленное заучивание наизусть разрозненных фактов и положений, все найдет себе место в стройной системе понятий, ничто не будет упу­щено. Тогда станет реальностью идеал мыслителей XVI века — энциклопедическое знание, всемудрие — пансофия, и не устрашит безмерный объем великих творений схоластики, перед которыми с ужасом и сознанием своей беспомощности останавливается всякий начинающий. А ведь этими творениями уже не исчерпывалось по­знаваемое: в изучении природы, в открытиях Коперника и мечтах Парацельса предстояла необъятность мироздания. Неужели же невозможен точный и всеобъемлющий метод искания, неужели надо навсегда распроститься с энциклопедизмом Средневековья, распроститься именно теперь, в минуту жгучей потребности в синтетическом знании? Неужели натурфилософ, по самой природе своей стремящийся объять все, и не только он, а и всякий ученый должен обречь себя на однобокость и узость умственного разви­тия? Девятнадцатый век героически решился на подобное само­оскопление, настолько закоснев в узости и разорванности множе­ства специальностей, что уже перестал ощущать потребность в синтезе; шестнадцатый верил в свои силы и жаждал цельного знания. Может быть, пафос Бруно кажется наивным именно нам.

Люди XVI века были не только искателями. Они хотели убеж­дать, стремились д о к а з а т ь открытую ими или открьюшуюся им истину. Они по натуре своей агрессивны, больше проповедники, чем ученые; в области мысли они такие же нетерпимые деспоты, какими в области веры являются Пий V или Кальвин, в области политики Карл V или Филипп И. Бруно — один из них. Стремясь к единому, целостному знанию, предощущение которого дается самой новоплатоновской схемой мира, он ищет вместе с тем наи­более простых и легких способов убеждать. Для него, как и для Рамуса, логика сливается с риторикой, т. е. искусством доказывать (подразумевай, конечно, — истину).

В чем же заключается это волшебное искусство, на каких принципах покоится эта «длань философии», ее «факел» и «вели­кий ключ» ко всему? Ответ приводит нас к основным философским идеям Бруно. Человеческому уму присуща способность по символам или знакам, данным в природе и каждой отдельной вещи, восходить к позна­нию самой природы, сущности вещей и Божества. Необходимо лишь одно: ум должен сообразоваться с природою, подражать ей, что он делает, впрочем, уже инстинктивно, признавая, например, единство единством и отличным от двоичности, познавая троич­ность в двоице, прибавленной к единице, и т. д. Ум познает вещи, но не только их, а и отображаемые ими идеи. Идеи же отличны от вещей, и прежде всего по всеобщности своей. Вещи только сле­ды или отпечатки их и в этом смысле — указания на идеи, симво­лы их, модусы идей-субстанций. Вещи (их можно назвать еще формами идей) отбрасывают, как символы или знаки, тени или образы идей. Поэтому мир не что иное для познающего, как сово­купность теней или образов, алфавит или живая символическая книга, буквы и строки которой слагают повествование об истине. Для чтения этой книги необходим внешний опыт, нужна дея­тельность чувств (ощущение), фантазии, разума. Но все ли сводит­ ся к внешнему, в конце концов — чувственному опыту? — Нет, мы представляем себе и отсутствующие вещи, представляем себе даже не существующее на самом деле; мы внутренно, духовно воспринимаем формы и цветность чувственного мира и наяву и во сне. Очевидно, ум наш не ограничивается одним пассивным воспри­ятием. Он активен, и в нем есть его собственный свет, отличный от света физического; в нем действует комбинирующий восприни­маемое божественный инстинкт. И знание наше тоже совсем не ограничено тенями да образами. От теней мы восходим к самим идеям. Захватив тень, мы через нее достигаем обладания душою и телом истины, познаем причины и цели вещей, т. е. идеи. Только сле­пец может считать сновидениями или чудовищами — somnia vel monstra — идеи, постоянное, неизменное, бесконечное бытие, без которого не может быть ничего изменчивого. Диалектика занима­ется словами, физика — вещами, но и слова и вещи — лишь тени познаваемых умом идей, вечных мыслей Божества. Если Вселенная — книга символов, то наше сознание — другая книга, книга ре­альностей. В себе самом познает ум подлинную реальность, или идею; и только потому и может от внешнего опыта чрез погруже­ние в себя восходить к идеям. Он как бы из себя самого, параллель­но мировому процессу, развертывает тот же мир в его подлинной природе. Но это возможно только в том случае, если в сознании мир идей уже дан, уже как-то хранится. Иными словами, мы прихо­ дим к признанию важности содержащей и удерживающей способ­ности духа (retintivae facultatis), или памяти. Память — «золотая цепь, укрепленная на небе и протянутая до земли».

Итак, в памяти потенциально содержится все истинное бытие. И, если мир представляет собой стройное, систематическое целое — а кто же в этом сомневается? — мыслимо и необходимо такое знание основных идей, что из него как бы сама собою разверты­вается полнота истинного бытия, не видимость его или тень, не множественность, а единство. Процесс познания сливается с про­цессом онтологическим. В познании мы восходим от множества чрез собирание и определение к единой истине, к «unum et primum», или нисходим от нее ко множественности. Точно так же все в мире нисходит, разворачиваясь из единицы чрез множе­ство, к бесконечному числу, или материи, а с другой стороны, все рассеянное собирается и, подьемлясь, объединяется в истинной дей­ствительности, или «чистом акте». Знание есть бытие; ум и при­рода по существу одно и то же. Если же так, если идеи или мир идей, их органически развертывающееся и свертывающееся единст­во есть истинное и единственное бытие, то для познания всего в мире надо лишь отождествиться до конца с нисходящим процес­сом бытия: тогда дана будет вся так называемая эмпирия в подлин­ной ее сущности. Надо «внутреннею деятельностью от движения и множества устремиться к покою и единству»: тогда будет в нас само истинное бытие или мы будем им. Поскольку же структура ис­тинного идеального бытия логична, гносеологически-онтологиче­ский процесс будет процессом логическим. И поэтому для позна­ния и обладания всем надо систематизировать знаемое, выяснить самые общие роды сущего и свести их к единству. Выяснение зако­на их движения из единства и в единство и будет полнотою зна­ния, совершенною «памятью».

В 1582 Бруно пишет комедию "Подсвечник". В непринужденно развертывающемся действии, в живом диалоге, полном остроумных выходок, но немного засоренном ми­фологией, длинными аргументациями и антитезами, всплывает пе­ред нами неаполитанская жизнь. Глупый старик Бонифацио пылает нежною, но смешною страстью к прекрасной Виктории. Его только пугают расходы, неизбежные для того, чтобы чего-нибудь добиться. Однако скрепя сердце решается он и на них. Бесполезно. — Глупая страсть должна понести — по крайней мере в комедии — заслужен­ное наказание. Не принесло пользы и составленное педантом Манфурио в форме сонета любовное письмо. Еще меньше толку от по­лученной у выдававшего себя за волшебника Скарамурэ восковой фигурки, которую надо согреть с соблюдением известных приемов (в описание их нам вдаваться неудобно). Сердце Виктории оста­ется холодным. После многих приключений старческая любовь кончается тем, что скупец принужден откупаться кругленькой суммой от арестовавших его полицейских, на самом деле жули­ков. Комедия Бруно, веселая и скабрезная, должна быть философской. В ней бичуются уже ненавистные автору педанты. Недаром и сама-то комедия лишена пролога, вместо которого ав­тор дает один «антипролог» и один «пропролог». Однако одной критики педантов, грамматиков, схоластиков для философского характера комедии как будто и мало, хотя она и посвящена ка­кой-то «ученой, мудрой, прекрасной и благородной в высшей степе­ни» даме Моргане. Автор весел в печали, печален в веселии. Он выше пестрой и шумной, внутренно столь ему близкой жизни. Он грустно равнодушен, разочарован, «il Fastidito»: «Чтобы выйти из этого состояния и зажить счастливо, есть только одно средство — пойти и сделаться монахом». Но автор не монах — видимо, сове­ты отца Алонсо его не убедили, — а философ. «Время все уно­сит и все дает. Все меняется, но ничто не уничтожается. Есть не­что неизменное, вечное, всегда пребывающее самотождественным». С такой философией можно быть веселым, когда вокруг все печальны, и печалиться, когда все веселы, соединить в себе Демо­крита с Гераклитом.

Тулузу. С рекомендательным письмом Генриха Ш Джордано отправил­ся в Англию, прямо к знакомому ему по Парижу французскому послу в Лондоне Мишелю де Кастельно, сеньору де Мовиссьер. Это был один из образованнейших людей своего времени. Искус­ный дипломат, высоко ценимый и Марией Стюарт и Елизаветой, он оставался убежденным и верующим католиком, ненавидя «кальви­нистскую секту и женевских служителей алтаря, которые, говорят, более невежественны и страстны, чем религиозны», Этот «политик» не чужд был и философии, любил Рамуса и в своих мемуарах противопоставлял вечную справедливость — «основу человеческого общества» — «времени, всегда несущему с собою изменение», тому текуче­му времени, о котором столь красноречиво говорил автор «Candelaio». В Кастельно Бруно встретил влиятельного покрови­теля, большого барина, простого и радушного хозяина — в его доме поселился Ноланец, — «единственное убежище муз». У него нашел Бруно и ласку и покой. Он сумел оценить мадам де Мо­виссьер, «одаренную редкой красотой, которая одевала и покры­вала ее душу». «Триумвиратом рассудительности, скромной нежно­сти и изысканной вежливости она неразрывными узами привязыва­ла к себе и супруга, и всякого, кто к ней приближался».

Положение Кастельно, спасшего Бруно и от голода, и потом от «оксфордских педантов», облегчило философу доступ в высшее английское общество и ко двору самой Елизаветы, милостиво от­несшейся к философу-поэту. Итальянский Ренессанс прочно уко­ренился в «старой веселой Англии», и англичане умели оценить блестящих вождей гуманизма. Они сами ездили в Италию, учи­лись в тамошних университетах, переписывались с итальянскими учеными и поэтами, насаждали и у себя новое литературное те­чение, занятия классическим миром. Итальянец был желанным гостем при дворе королевы. Она вводила в моду итальянский язык, изучала правила изящной жизни по «Cortigiaпо»* графа Бальдассаре Кастильоне, зачитывалась итальянской литературой. В стране этой «Дианы», сиявшей среди красавиц- англичанок — а Бруно можно в этом поверить: «и его любили нимфы» — «как солнце среди звезд», этой «новой Амфитры», Ноланец мог рассчитывать на радушный прием. И он нашел здесь и верность, и любовное гостеприимство (la fedelta ed amore ospitale).

Но он видит и темные стороны английской жизни, может быть — таков уж риторический уклон его таланта, — их преувеличивает. — Купцы и ремесленники отличаются жад­ностью и грубостью. Им нельзя верить. «Когда у них мало совес­ти, они легко делаются Крезами; но и хорошие люди, если у них мало золота, быстро превращаются в Диогенов». В целом англичане — народ грубый, ругающий иностранцев. Население Лондо­на — стадо волков и медведей. Мастеровые и лавочники «смеют­ся тебе прямо в нос, если узнают, что ты иностранец, и на своем языке называют тебя собакой. Если, на беду себе, ты кого-нибудь заденешь, тебя тотчас же окружит толпа, будто из-под земли вы­растут люди и не увидишь ты света из-за леса палок, пил, алебард и заржавленных вил. А если не удастся им пустить в ход это доз­воленное оружие, от того не станет легче: тогда пускаются в дело кулаки и пинки, такие здоровые, что лучше, если лягнет мул или осел». Матросы и лодочники, похожие на Харона, столь же отвра­тительны и грязны, как и набережные; к тому же ночью набереж­ные не вполне безопасны, что пришлось испытать и самому фило­софу.

Но более всего раздражали Бруно ученые — с ними он близко столкнулся в Оксфорде, где одно время ему нельзя было пока­заться на улице из боязни весьма неприятных последствий. «Я го­ворил о науке и литературе со многими из этих докторов и нашел, что рассуждениями своими они больше напоминают погонщиков мулов, чем людей образованных». Все это такие же «педанты», как и на континенте, даже худшие. И надо сознаться, у Бруно были не­которые основания судить так строго. — В духовной жизни Анг­лии конца XVI века на первом месте стояли не вопросы научные и философские, а вопросы религиозные, еще уже — проблемы ре­лигиозной политики. Мысль была направлена на организацию и укрепление молодой английской церкви, волнуемой внутренними противоречиями и борьбой духовенства за свое положение. При таких условиях в университетах каноническое право и богословие естественно оттесняли на второй план философию и свободные науки, приходившиеся не ко времени. С другой стороны, более вы­сокая культура двора и образованной знати привлекала к себе лучшие силы: меценатство королевы и крупных магнатов обеспло­живало университеты. Не в Оксфорде и Кембридже жили наиболее известные ученые, а при дворе. И для людей придворно-гуманистической культуры, да еще культуры заносной, декламации на цице­роновский лад казались более привлекательными, чем философия и естественные науки. По словам Сиднея, в самом Оксфорде «го­няются за словами, пренебрегая вещами». Когда-то знаменитый Оксфордский университет начинал забывать свое прошлое. «Как пала, — пишет Бруно, — эта академия, ныне вдовица науки, по­скольку речь идет о философии и математике». Преподавание застыло, дух свободного творчества отлетел.

Философ выше мнений и веры большинства. Но, «видя, мы не скрываем того, что видим, и не боимся высказаться открыто. Не­прерывна война между светом и мраком, знанием и невежеством, везде испытываем мы от грубой и тупой толпы, возбуждае­мой сенатом сановных отцов невежества, ненависть, поношения, крики и оскорбления не без опасности для жизни. Ибо в большин­стве мест Европы и в главных ее академиях... везде с помощью власти государей подавляли мы зависть, шум и насильничество грязной и мерзкой толпы твердыми аргументами и обилием оче­виднейших доказательств, везде остались следы их, — сразили мы зависть, злобу, невежество и дерзость этих Аристархов и архи­мандритов». В таких словах в 1588 г. Бруно подводил итог своей деятельности, как будто не совсем согласующейся с обликом горделиво возвышающегося над толпой философа. Бруно убеж­ден в победоносной силе истины, от света которой разлетаются летучие мыши. Но он хочет провозглашать эту истину, зная, что за нее его ненавидят и преследуют глупцы. Борьба неизбежна, и Бруно первый бросается на врагов, увлекаемый своим темпера­ментом.

Блестящим, по словам Бруно, вообще говоря склонного преуве­личивать свои успехи, было его выступление в Оксфорде на диспу­те, устроенном графом Лестером в честь приехавшего в Англию польского магната Альберта Ласского в июне 1583 г. Темою диспу­та послужил, между прочим, вопрос о вращении Земли и бесконеч­ности мира и миров. Университетские светила защищали теорию Птолемея и Аристотеля. Но Бруно «раз пятнадцать заткнул рот бедняге доктору, которого, словно своего короля, выставила ака­демия». Дело дошло до взаимных оскорблений и брани, что, впро­чем, не представляло собою ничего необычного. Один из противни­ ков Бруно, схватив перо и бумагу, стал кричать: «Смотри, молчи и учись! Я объясню тебе и Птолемея и Коперника». Однако при попытке выполнить свое намерение бедняга тотчас же обнаружил, что сочинений Коперника он и не открывал.

Бруно хотел дать бой в самой цитадели схоластики. Он обратил­ся к ректору и профессорам Оксфордского университета с заявлением, в котором рекомендовал себя с самой лучшей стороны. Он просил о разрешении ему чи­тать в университете лекции. Трудно сказать, была ли удовлетво­рена его просьба и в университете ли читал он свои курсы: может быть — они были неофициальными и внеакадемическими. Читал же он опять о душе и о «пятеричной сфере», т. е. о строении и бес­конечности Вселенной. Таким образом он излагал своим слуша­телям очерк ноланской философии, покоившейся на идеях беско­нечности мира и вселенской души, излагал с обычным успехом — «созвездие педантов, которые невежеством, самонадеянностью и грубостью вывели бы из терпения Иова», по-своему боролось. «Схоластическая ярость» оказалась сильнее «героической яро­сти» Бруно. Скоро он не мог уже показываться на улице из боязни испытать на себе весьма материальные последствия борьбы идей, а затем покинул и Оксфорд.

Тем не менее английский период был в жизни Бруно наи­более счастливым, тихим и плодотворным. В атмосфере дружбы и покровительства со стороны Елизаветы, Сиднея, Кастельно он мог безбоязненно развивать свою систему, не думая ни о го­лоде, ни о бешенстве педантов. Издав латин­ские сочинения, посвященные неолуллизму, Бруно в ряде работ (в латинской поэме «De immenso et innumerabilibus» и в итальян­ских диалогах «La Cena del le ceneri», «De la causa, principio e uno», «De infinito, universo e mondi», «Spaccio de la bestia trionfante», «Cabala del cavallo Pegaseo con l'aggiunta de l'Asino Cyllenico» и «Degli eroici fiirori»*) с ясностью и полнотой из­ложил свои философские взгляды. В диалоге он нашел, наконец, удовлетворяющую его литературно-художественную потреб­ность форму, которая легко вмещала и пафос монолога, и резкую полемику.

Деятельность Бруно не прошла бесследно для духовной культуры Англии. Она сыграла свою роль в том развитии платонизма, кото­рый достиг расцвета уже в XVII веке в Кембриджской школе, у Мура, Камберленда, Кедворта. Яснее влияние Ноланца в области естественнонаучной мысли, где им впервые на английской почве высказаны идеи Коперника, высокомерно отвергнутые современни­ком Бруно Бэконом, «отцом эмпиризма». Дело не в непосредствен­ных и явных заимствованиях, а в неуловимом воздействии на окру­жающую среду идей и личности Бруно, самого духа его философии, проникающего в глубь жизни, вплоть до трагедий Шекспира.

В октябре или ноябре 1585 г. Бруно вместе с Кастельно воз­вратился в Париж, для того чтобы со следующего года возобно­вить свои лекции, но уже на почве законченной системы, с новы­ми силами и возросшим негодованием на упорство последователей Аристотеля. Однако чем пламеннее верил Бруно в себя и в свою мис­сию, чем резче нападал на перипатетиков, тем меньше находил по­следователей и тем на большее сопротивление наталкивался. Па­рижский университет не менее ревниво оберегал традиции аристотелизма, чем Оксфордский. Бруно начал подумывать о Германии, еще не зная, что она «единственная мать и хранительница наук». Но прежде ему хотелось дать решительный бой, в последний раз попытаться переубедить закоснелых перипатетиков путем публичного диспута. Резкость диспута предопределена его тезисами и тесным спле­тением в них положительных утверждений с полемикой. Тезисы не только выдвигают ряд идей, никак не совместимых с аристотелизмом и его отрицающих, но в них сам Аристотель нередко низводит­ся на уровень глупого ребенка. — «Как дитя», он утверждает, будто окружение мира — место пребывания Первого Двигателя. Из поло­жений Стагирита вытекает нелепейшее следствие, будто воздух — самое тяжелое вещество. Во всей «Физике» не дано ни одного до­казательства, и диспутант берется обосновать это. Но философия Бруно потрясает не только основы перипатетизма. — Бесконеч­ность миров, необходимость миропорядка, одушевленность Земли и прочих небесных тел не мирятся с традиционным религиозным ми­ровоззрением. «Видимые за Сатурном звезды суть солнца». Земля утрачивает свое центральное положение (впрочем, Бруно отрицает самое возможность того, чтобы в бесконечной Вселенной был ка­кой-нибудь центр).

Неизвестно, как прошел и чем кончился состоявшийся в Пятидесятницу диспут. Однако есть все основания предполагать, что отношения французских ученых к Бруно он не изменил и не заставил его изменить принятое уже ре­шение уехать. Положение философа в Париже было не из легких. Власть покровительствовавшего ему Генриха III стала совсем при­зрачной. Партия Гизов подняла голову, а с нею и воинствующий католицизм. Оставалось одно — бежать от «галльских волнений»: от религиозной борь­бы, грозившей второй Варфоломеевской ночью, и от поднятой самим же Ноланцем бури в профессорской среде. В сознании скитальца вставал образ обширнейшей августейшей могущест­веннейшей Германии» с ее славными уже университетами.

Выехав в июле 1586 г. из Парижа через Метц, Майнц и, мо­жет быть, Висбаден, прибыл он в Марбург, город ландграфа Гес­сенского Вильгельма IV, «который, доверяя своим глазам больше, чем чужому учению, отклоняет теорию Птолемея и отвергает мне­ние, будто существуют сферы с укрепленными на них или встав­ленными в них звездами». В анналах Марбургского университе­та сохранилось известие о том, что 26 июля 1586 г. в универси­тете имматрикулировался* Jordanus Brunus Nolanus Neapolitanus, doctor in Theologia Romana. Но когда Бруно возбудил ходатайство о разрешении ему читать лекции, ректор Петр Нигидий, руко­водствуясь какими-то неизвестными нам «важными» соображе­ниями (ob gravas causas), — может быть, причиною была протес­тантская нетерпимость, — отказал ему в этом.

Затем в течение двух лет — с августа 1586 г. до июня 1588 г. — Бруно мог спокойно отдаться и научной работе — он опубликовал в Витгенберге «De lampade combinatoria Lulliana» и «De progressu et lampade venatoria logicorum», — и препода­вательской деятельности в университете, где без помех и кон­фликтов читал космографию и логику, пользуясь полнотой академической свободы. Бруно нашел немцев столь образованными, что сами собою исчезли ложные и предвзятые мнения чужеземцев об их варварских и грубых нравах. «Да, истинно божествен дух этого народа, который ныне не зани­мает первого места лишь в науках, ему не нравящихся».

В июне 1588 г. он покинул Витгенберг. «Оставил я Витгенберг и направился в Прагу, и оставался я там шесть месяцев, и напечатал там книгу о геометрии, которую поднес императору, а он подарил мне за это 300 талеров; и с эти­ ми деньгами уехал я из Праги».

Летом 1589 г., когда Бруно приехал из Праги, Гельмштедтский университет насчитывал всего тринадцать лет своего существова­ния, но благодаря стараниям основателя, герцога Юлия, уже вы­двигался в первые ряды. Бруно стал читать лекции в Academia Julia, казалось бы, при условиях не менее благоприятных, чем в Виттенберге, хотя университетский статут и требовал чтения «ис­тинной и древней философии, точного, без стремления к показ­ному и новшествам, без прикрас и лжи». Однако со смертью ста­рого герцога религиозная нетерпимость нашла себе поле действия и в Академии, и вне ее стен. Партия, группировавшаяся около из­вестного участника Кведлинбургских переговоров Даниила Гофма­на, врага Аристотеля, которого он обвинял в пелагианстве, но врага и всякой ереси, принялась выживать итальянца. Он в апреле 1590 г. покинул Гельмштедт. Бруно возобновил свои скитания, но они уже подходили к концу: изгнанник приближался к рубежу своей родины.

Для напечатания написанных им сочинений Бруно переехал во Франкфурт-на-Майне, главный книжный центр XVI века, под­держивавший постоянные связи с Италией и оживленно посе­щаемый итальянскими книгопродавцами. Издание новых произ­ведений Бруно взяли на себя братья Вехели, в доме одного из ко­торых когда-то останавливался Сидней. По обьиаям того времени они обязались содержать автора во все время печатания его книги и пристроили его в соседний кармелитский монастырь. Это не поме­шало, а помогло ученой деятельности Бруно; не помешало ему по­сещать город и общаться с книжниками и учеными, даже «читать еретическим докторам лекции, так как в этом городе большинство — еретики». Зимой 1591 г. Бруно провел некоторое время в Цюрихе, где прочел курс лекций, легших в основание его «Summa» и «Praxis», затем снова вернулся во Франкфурт. Про­будив дремавшие души Европы, озарив ее крупнейшие универ­ситеты молниями ноланской философии, он вновь вступил в со­прикосновение с Италией. Его тянуло на родину, тянуло к при­ мирению с покинутою внешне церковью. Слава его уже достигла Италии, сочинения его продавались и читались в Венеции.

Венецианский патриций Джованни, или, как он называл себя по-венециански, Цуан, Мочениго купил у книгопродавца Джамбаттисты Чотто одну из последних напечатанных Бруно книг. Она заинтересовала Мочениго, видимо тяготевшего к тайным наукам. Зайдя снова в лавку Чотто, он спросил его: не знает ли Чотто, где теперь находится автор этой книги. «Я сказал ему: — Конечно. Я видел его во Франкфурте и думаю, что он еще там. — Синьор Мочениго в ответ на это заметил: — Мне бы хотелось, чтобы он приехал в Венецию научить меня тайнам памяти и еще кое-чему, чему он учит, как видно из этой книги. — Я ответил: — Думаю, что если попросить его, он приедет. — Тогда через несколько дней синьор Мочениго передал мне письмо к названному Джор­дано с просьбою переслать его, что я и сделал». За первым пись­мом последовало второе. Мочениго пригласил Бруно приехать, обязуясь содержать его на свой счет и платить жалованье, может быть намекая и еще на какое-нибудь содействие.

Как мог решиться Бруно, беглый монах, на возвращение в Италию? Ему же было известно сложившееся о его еретических взглядах мнение, а рассчитывать остаться в неизвестности он не мог, да едва ли и хотел. Вопрос этот вставал и перед терявшими­ся в догадках и недоумениях современниками Ноланца. Тот же Чотто слышал, как говорили: «Не знаю, как это отваживается он ехать в Венецию. Ведь его считают за человека без религии». Другой книготорговец Джакомо Бертано слышал подобный же отзыв от приора кармелитского монастыря, в котором проживал Бруно во Франкфурте. «Это, — говорил приор, — человек пре­красных дарований и обширных знаний, человек универсальный. Но у него нет религии. Он думает, будто знает больше, чем апо­столы, и воображает, что, если только захочет, весь мир признает одну религию». Однако сам Бруно относился к своему проекту оптимистичнее. Он мог надеяться на терпимость и независи­мость образа мыслей у руководителей венецианской политики, часто враждовавших с папою и ласкавших еретиков-лютеран в Падуанском университете — гордости Венеции. К тому же в его голове родился уже знакомый нам несколько химерический план примирения с церковью. Бруно рассчитывал снискать прощение и милость папы, посвятив и поднеся ему новый свой труд. Просве­щенный наместник Петра, конечно, оценит его талант и знания, позволит ему возвратиться в лоно церкви не надевая рясы и — кто знает? — может быть, в Италии ждет победный лавровый ве­нец борца за новую философию, в той Италии, о которой истоми­лось сердце изгнанника. Весной 1591 г. Бруно оставил Франкфурт и через Цюрих прибыл в Венецию в сентябре или октябре.

Потратив какое-то время на обучение Мочениго и полагая, что он выполнил свои обязательства и научил синьора Цуана всему, чему тот мог научиться, он стал собираться во Франкфурт. Но подозритель­ный ученик вообразил, что Бруно хочет перебраться к кому-то другому и станет других обучать тому же и даже большему. Мо­чениго всеми силами старался удержать гостя и в конце концов на­чал обвинять его в том, что он не научил его всему обещанному, а что-то утаил, и даже грозил, что найдет способ настоять на своем. Можно предполагать — некоторые основания к тому находятся в доносах Мочениго, — что венецианский патриций ожидал от Бру­но каких-то магических знаний и, может быть, магических книг, с помощью которых, вероятно, не трудно было вернуть затрачен­ные на учителя деньги. Так или не так, но синьор Цуан скоро убедился, что Бруно твердо решил уехать и «не хочет научить меня всему обещанному за столько любезностей и подарков, которые я ему сделал». Все возможное из учителя он извлек, и тот, по собст­венному заявлению Мочениго, стал для него бесполезным.

Ночью — это было 22 мая в пятницу — синьор Цуан постучал­ся в комнату Бруно под предлогом, что хочет с ним поговорить. Бруно встал, открыл дверь и оказался в руках ворвавшихся вместе с Мочениго его слуги Бартоло и пяти-шести человек, в которых признал стоявших всегда поблизости от палаццо патриция гон­дольеров. Ноланца связали и заперли на чердак. Начались пере­говоры. Пред лицом такого упорства Мочениго, продержав Бруно до ночи под запором, а вече­ром переведя его в подвал, отобрал все книжки и вещи и направил донос инквизитору.

Главным материалом для инквизиции, помимо доносов Мочениго, послужили показания самого Бруно, к которым присоедини­лись его сочинения с весьма подозрительными дедикациями ерети­кам Елизавете Английской, Сиднею, Генриху Юлию... И, к не­счастью для обвиняемого, как его собственные слова, так еще более его труды позволяли относиться с некоторым доверием к су­ществу доносов Мочениго. Борьба оказалась труднее, чем предпо­лагал Бруно. В сознании судей крепко засело убеждение (ими пря­мо и высказанное обвиняемому), что беглый монах, столько лет проживший с еретиками, не мог не заразиться их лжеучениями. А в трудах своих этот монах не только прославлял протестант­ских государей, даже ересиарха Лютера, но не раз поносил и Свя­тую Церковь.

В четверг, 30 июля 1592 г., Бруно в последний раз предстал перед венецианской инквизицией. Ему предложили «лучше» рассказать правду. — «Я думал об этом и уверяю вас: мне не припомнить ничего, что бы я мог прибавить к прежним моим по­казаниям. Я думаю, что рассказал все в моих протоколах в по­рядке мест, где я находился, и всех поступков, которые там со­вершал за время моей апостазии». Он снова указал на свое твер­дое намерение вернуться в церковь, еще раз подтвердив это ссылкою на ряд фактов.

Венецианская инквизиция, очевидно, переслала копии своих протоколов и предполагаемого, неизвестного нам приго­вора (если только таковой был) на утверждение в Рим. Оттуда 17 сентября 1592 г. она получила предписание стоявшего во гла­ве римской инквизиции кардинала Сан-Северино переслать Бру­но в его распоряжение. Но выполнить требование великого ин­квизитора удалось не сразу. Венеция ревниво охраняла свою не­зависимость, воздерживаясь от создания каких бы то ни было прецедентов в пользу папы и во вред себе.

Но сенату было безразлично, каковы намерения Бруно: дово­ды прокуратора казались более реальными. Признав дело Бруно исключительно важным и его самого как беглеца из тюремного заключения в Неаполе и Риме (что было уже расширительным толкованием даже слов нунция) подсудным римской инквизи­ции, сенат 7 января 1593 г. постановил выдать обвиняемого «из любезности к понтифику» и «в знак постоянной готовности на­шей республики быть приятною» папе. Скитания Бруно закончились: 27 февраля 1593 г. за ним за­крылись двери римской темницы, и жизнь пронеслась мимо. Почти семь лет томился Бруно в Риме, и за все это время до нас не доходит о нем ни одной вести. Мы не знаем ни того, что он передумал и пережил, ни даже того, чем объясняется та­кая настойчивость Рима в требовании его выдачи у Венеции и непонятная медлительность инквизиции.

В 1599 г., 14 января, из книг Бруно и протоколов процессов «было извлечено восемь еретических положений и их прочли отцам, комиссару и Беллармину. Постановлено: прочесть обви­няемому извлеченные положения, дабы убедить его отречься от них как от еретических». Попытка не привела к желанным по­следствиям. Может быть, она была повторена, и не раз. Почти через месяц, 4 февраля, в присутствии самого папы, членов ин­квизиции и «советников» дело Бруно еще раз было внимательно и детально обсуждено. Каждый из присутствующих подал свое мнение и устно и письменно. Наконец «святой отец постановил, чтобы отцы теологи, т. е. отец комиссар и Беллармин, прочли и разъяснили ему эти положения как такие, которые не только еретичны, но и осуждены как таковые древнейшими отцами церкви, церковью и святым Престолом. И если он признает их тако­выми, хорошо; если нет, то предоставить ему срок в сорок дней».

20 января 1600 г. в присутствии самого папы состоялось по­следнее заседание. Бруно представил записку. Ее раскрыли, но читать, видимо знакомые с предшествующими его записками, не стали. Генерал ордена доминиканцев доложил о безуспешности своей миссии: обвиняемый не согласился отречься, заявив, что никогда еретических положений не выставлял, но что они плохо извлечены Св. Судилищем. Через неделю, 8 февраля, приговор был оглашен. После об­ряда расстрижения, подробности которого сообщит нам очеви­дец, Бруно перевели из тюрьмы инквизиции в Torre di Nona. В 1600 г. папа Кли­мент справлял юбилей, привлекший в Рим множество иностран­цев, падких до индульгенций и зрелищ. Среди них находился и некий Каспар Шоппе, или, как он писал свое имя по-латыни, Scioppius, немец, обращенный — по его словам — «Анналами» кардинала Барония из лютеранства в католичество и успешно делавший себе карьеру. Из его письма мы узнаем о последних минутах Джордано Бруно.

Приведен он был 9 февраля во дворец великого инквизитора в присутствии святейших кардиналов Св. Учреждения инквизи­ции , теологов, призванных на совеща­ние, и светского магистрата, губернатора города. Там, склонив колени, выслушал он приговор свой. Приговор же был таков: из­ложены жизнь его, занятия и догматы и то, какое тщание брат­ски приложила инквизиция, чтобы его обратить, какое явил он упорство и нечестие. Затем его низложили и, сейчас же отлучив, передали для наказания светскому магистрату, прося, чтобы по­карал он его милостивейше и без пролития крови. Когда сверши­ли это, он с угрозою ответил только одно: „С большим, может быть, страхом произносите вы мне приговор, чем я его прини­маю". Так, отведенный ликторами губернатора в тюрьму, остав­лен он там: не захочет ли теперь отречься от заблуждений сво­их? Но нет! Итак, сегодня отведен он на костер, или огнище. Ко­гда ему, уже умереть готовому, показали образ распятого Спасителя, с лицом свирепым презрев Его, он отверг.

Искусство памяти

Изгнание торжествующего зверя

О героическом энтузиазме

О причине, начале и едином