08.11.2018
Николай Бердяев
Николай Александрович Бердяев родился в 1874 г. в Киеве.
Его предки по отцовской линии принадлежали к высшей военной
аристократии. Мать — из рода князей Кудашевых (по отцу) и графов
Шуазель-Гуффье (по матери).
В 1884 г. он поступил в киевский кадетский корпус, после чего
он поступает на естественный факультет киевского Университета Святого Владимира.
Студенческая среда весьма существенно повлияла на характер
и жизненные ориентиры Бердяева. Несовершенство мира теперь
порождает в нем желание изменить мир, искоренить зло и несправедливость.
Ответа на вопрос, как этого достичь, Бердяев ищет в теории
научного социализма, которую начинает изучать с 1894 г. в одном из ки
евских социал-демократических кружков.
Участие в студенческом движении заканчивается для Бердяева
арестом в 1898 г., месячным тюремным заключением, судом и ссылкой
в Вологду (1901 —1902 гг.), где в то же время находились А. А.
Богданов и А. В. Луначарский, Б. В. Савинков, будущий соавтор Бердяева по
сборнику «Вехи» Б. А. Кистяковский, А. М. Ремизов и П. Е. Щеголев.
К этому времени Бердяев уже был известен как
«критический марксист», автор статьи «А. Ф. Ланге и критическая философия в их
отношении к социализму», которую К. Каутский опубликовал в органе
германский социал-демократической партии «Новое время» (NoNo 32—34 за
1899—1900 гг.).
Уже в ссылке Бердяев начинает осознавать невозможность
соединения в целостном мировоззрении материалистического понимания
истории и философского идеализма.
Это в конечном счете привело его в 1904 г. в журнал «Новый путь» — трибуну
Религиозно-философских собраний, организованных в Петербурге.
Идеализм для Бердяева оказался лишь переходной
философской формой. Конечным же пунктом становится еще неясный образ
религиозной (христианской) философии, призванной выразить
целостным и универсальным образом человеческий опыт.
В период первой мировой войны и революции философия Бердяева
еще во многом определяется тем, что он называет «космическим
мирощущением». Микрокосмическая природа человека превращает
мировую историю в личную судьбу. «Миссия России» стать «Востоко-Западом»
оказывается миссией вселенской, кардинально связанной с грядущей
космической сменой эпох и наступлением эпохи «третьего
откровения» — «откровения Св. Духа». В масштабе такой перспективы и
определялось отношение Бердяева к русской революции.
Февраль 1917 г. он приветствовал. Падение «священного русского
царства» как лже-теократии и «мужицкого царства» воспринималось им
в русле творческих задач эпохи. Однако с течением времени Бердяев
становится пессимистичней. За 10 дней до падения Временного
правительства он пишет: «Традиционная история русской интеллигенции
кончена... она побывала у власти, и на земле водворился ад.
Поистине русская революция имеет какую-то большую миссию, но миссию
не творческую, отрицательную — она должна изобличить ложь и пустоту какой-то
идеи, которой была одержима русская интеллигенция и которой она отравила русский народ».
Бердяев ищет новые формы самовыражения и в 1918 г. создает
Вольную Академию Духовной Культуры, при которой начинают работу несколько
семинаров. Он читает курс лекций по философии истории и участвует
в семинаре по Достоевскому. В 1920 г. историко-филологический
факультет Московского университета избирает его профессором.
А в 1921 г. он подвергается аресту в связи с делом
«тактического центра». Летом 1922 г. последовал еще один арест, осенью — высылка за
пределы страны.
Далее я привожу выдержки из его последней книги "Самопознание", которая фактически является
автобиографией. Это ценный исторический документ, который косвенно проливает свет на одну из самых
больших загадок 20 века - почему великое государство, в основе которого лежала коммунистическая
идеология, просуществовало каких-то 70 лет и внезапно трансформировалось в буржуазную республику
без каких-бы то ни было видимых на то причин.
Самопознание
Свобода
Меня называют философом свободы. Какой-то черносотенный иерарх сказал про меня,
что я "пленник свободы". И я действительно превыше всего возлюбил свободу.
Я изошел от свободы, она моя родительница. Свобода для меня первичнее бытия.
Своеобразие моего философского типа прежде всего в том, что я положил в основание философии не бытие,
а свободу. В такой радикальной форме этого, кажется, не делал ни один философ.
В свободе скрыта тайна мира. Бог захотел свободы, и отсюда произошла трагедия мира.
Свобода в начале и свобода в конце. В сущности, я всю жизнь пишу философию свободы,
стараясь ее усовершенствовать и дополнить. У меня есть основное убеждение,
что Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу.
Лишь свобода должна быть сакрализирована, все же ложные сакрализации, наполняющие историю,
должны быть десакрализированы. Я сознаю себя прежде всего эмансипатором,
и я сочувствую всякой эмансипации. Я и христианство понял и принял как эмансипацию.
Я изначально любил свободу и мечтал о чуде свободы еще во втором классе кадетского корпуса.
Я никогда не мог вынести никакой зависимости. И у меня была всегда очень большая внутренняя независимость.
И всякий раз, когда я чувствовал хоть малейшие признаки зависимости от кого-либо и чего-либо,
это вызывало во мне бурный протест и вражду.
Я никогда не соглашался отказаться от свободы и даже урезать ее,
ничего не соглашался купить ценой отказа от свободы.
Я от многого мог отказаться в жизни, но не во имя долга или религиозных запретов,
а исключительно во имя свободы и, может быть, еще во имя жалости.
Я никогда не хотел связать себя и это, вероятно, ослабило мою активность,
ограничивало возможности реализации. Но я всегда знал, что свобода порождает страдание,
отказ же от свободы уменьшает страдание.
Свобода не легка, как думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она есть тяжелое бремя.
И люди легко отказываются от свободы, чтобы облегчить себя. Эта тема особенно близка Достоевскому.
Меня называли в молодости "вольный сын эфира". Это верно лишь в том, что я не сын земли,
не рожден от массовой стихии, я произошел от свободы.
Но если под шутливым выражением "вольный сын эфира" понимать легкость, отсутствие боли,
то это неверно обо мне. Свобода с трудом доставалась и причиняла боль.
"Меня свобода привела к распутью в час утра", - говорит один поэт.
Все, что я утверждал, я утверждал после свободы и из свободы.
Опыт свободы есть первичный опыт. Не свобода есть создание необходимости (Гегель),
а необходимость есть создание свободы, известного направления свободы.
Я не согласен принять никакой истины иначе, как от свободы и через свободу.
Слово свобода я употребляю здесь не в школьном смысле "свобода воли", а в более глубоком,
метафизическом смысле. Истина может принести мне освобождение, но эту истину я мог принять лишь
через свободу. Поэтому есть две свободы. Об этом я много писал.
Изначальность, непроизводность моей свободы выражалась в том, что я мог принять "не-я",
лишь сделав это "не-я" содержанием своего "я", введя его в свою свободу.
Борьба за свободу, которую я вел всю жизнь, была самым положительным и ценным в моей жизни,
но в ней была и отрицательная сторона - разрыв, отчужденность, неслиянность, даже вражда.
Свобода могла сталкиваться с любовью. В противоположность распространенному мнению я всегда думал,
что свобода аристократична, а не демократична.
Огромная масса людей совсем не любит свободы и не ищет ее. Революции масс не любят свободы.
Многое я приобрел в своем духовном пути, в опыте своей жизни, но свобода для меня изначальна,
она не приобретена, она есть a priori моей жизни.
Идея свободы для меня первичнее идеи совершенства, потому что нельзя принять принудительного,
насильственного совершенства.
Я много думал всю мою жизнь о проблеме свободы и дважды написал философию свободы,
стараясь усовершенствовать свою мысль. И должен сказать, что проблема эта очень сложна.
Под свободой разное понимают, и отсюда много недоразумений.
Нельзя мыслить свободу статически, нужно мыслить динамически.
Существует диалектика свободы, судьба свободы в мире.
Свобода может переходить в свою противоположность.
В школьной философии проблема свободы обычно отождествлялась с "свободой воли".
Свобода мыслилась как свобода выбора, как возможность повернуть направо или налево.
Выбор между добром и злом предполагает, что человек поставлен перед нормой, различающей добро и зло.
Свободой воли особенно дорожили с точки зрения уголовно-процессуального понимания человеческой жизни.
Свобода воли необходима для ответственности и наказания.
Для меня свобода всегда означала что-то совсем другое.
Свобода есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри,
и свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом,
а мое созидание добра и зла. Самое состояние выбора может давать человеку чувство угнетенности,
нерешительности, даже несвободы.
Освобождение наступает, когда выбор сделан и когда я иду творческим путем.
С свободой связана тема о человеке и творчестве.
Я верил всю жизнь, что божественная жизнь, жизнь в Боге есть свобода, вольность, свободный полет,
без-властие, ан-архия. Предельная тема тут не морально-психологическая,
а метафизическая тема о Боге и свободе, о свободе и зле, о свободе и творческой новизне.
Свобода несет с собой новизну. Противники свободы любят противопоставлять свободе истину,
которую навязывают и заставляют признать.
Но истины как навязанного мне предмета, как реальности, падающей на меня сверху, не существует.
Истина есть также путь и жизнь. Истина есть духовное завоевание.
Истина познается в свободе и через свободу. Навязанная мне истина,
во имя которой требуют от меня отречения от свободы, совсем не есть истина, а есть чертов соблазн.
Познание истины меня освободит. Но тут одна свобода в конце, другая свобода в начале.
Я свободно познаю, ту истину, которая меня освобождает.
Никакой авторитет в мире не может мне навязать эту истину.
Меня нельзя насильственно освобождать.
Никакой навязанной мне ортодоксии, претендующей на истину помимо моего свободного искания и исследования,
я никогда не признавал и не признаю.
Я объявлял восстание против всякой ортодоксии, все равно марксистской или православной,
когда, она имела дерзость ограничивать или истреблять мою свободу.
Так всегда было, так всегда будет.
Я даже склонен думать, что этого рода ортодоксия никакого отношения к истине.
не имеет и истину ненавидит. Самые большие фальсификации истины совершались ортодоксиями.
Ортодоксия имеет социологическую природу и означает авторитет организованного коллектива
над свободной личностью, над свободным духом человека.
Я верю в существование великой истины о свободе. В раскрывшуюся мне истину входит свобода.
Свобода моей совести есть абсолютный догмат, я тут не допускаю споров, никаких соглашений,
тут возможна только отчаянная борьба и стрельба.
Вся ценность мысли Хомякова была в том, что он мыслил соборность, которая была его творческим открытием,
в неотрывной связи со свободой. Но он не додумал этого до конца.
Ни на одно мгновение соборность не может превратиться во внешний авторитет.
Свободе принадлежит абсолютный примат. В случае конфликта, о котором Хомяков мало думал,
решает свободная совесть. Я не могу признать истиной то, что мне навязывают как истину,
если я сам не узреваю этой истины. Я не могу признать ложью то, в чем я узреваю истину,
потому только, что от меня требуют признать это ложью.
Да и по-настоящему никто никогда на это не соглашался.
Московские процессы старых коммунистов представляют собой явление безобразное и чудовищное,
но очень поучительное. Если признать соборность и церковное сознание внешним для меня авторитетом
и экстериоризировать мою совесть в соборный церковный коллектив, то оправдываются церковные процессы,
совершенно формально подобные коммунистическим процессам.
Но в действительности соборность есть мое качествование, расширение моего опыта до сверхличного,
всеобщего опыта. Свобода не есть индивидуализм. Это предрассудок.
Свобода совести вне темы об индивидуализме.
ОБРАЩЕНИЕ К РЕВОЛЮЦИИ И СОЦИАЛИЗМУ. МАРКСИЗМ И ИДЕАЛИЗМ
После того как я ушел из мира дворянско-аристократического, я прежде всего пришел к уединению.
Мне казалось, что я ни с кем ничего общего не имею. Я не встречал близких мне по духу людей.
В самом начале моего духовного пути у меня не было встреч с людьми, которые имели бы на меня влияние.
Общался я главным образом с женщинами, которые меня менее отталкивали и давали иллюзию понимания.
Женщины были моими главными почитательницами.
Я не употребляю слово "последователями", потому что последователей у меня не было.
Я говорил уже, что никогда не имел склонности к товариществу и не имел товарищей.
Но в моей жизни наступил момент, когда я вышел из уединения и вступил в мир общественный, революционный.
Какие основания, заложенные в моей природе, побудили меня вступить на этот путь?
Моя революционность, которая в нынешний звериный мировой период еще возросла,
представляется мне явлением сложным, и она, вероятно, носит иной характер,
чем у большей части русской революционной интеллигенции.
Революционность, присущая моей природе, есть прежде всего революционность духовная,
есть восстание духа, то есть свободы и смысла, против рабства и бессмыслицы мира.
Я, в сущности, в малой степени был политическим революционером,
и был мало активен в наших политических революциях.
У меня было даже революционное восстание духа против этих революций.
Иногда они мне казались духовно реакционными.
Я обличал в них нелюбовь к свободе, отрицание ценности личности.
Во мне всегда была двойственность, была революционность и были сохранившиеся во мне
аристократические инстинкты. Странно то, что эта двойственность никогда не вызывала во мне
рефлектирующего раздвоения, которое вообще чуждо моему характеру.
Источник своей революционности я всегда видел в изначальной невозможности принять миропорядок,
подчиниться чему-либо на свете.
Отсюда уже видно, что это революционность скорее индивидуальная, чем социальная,
это есть восстание личности, а не народной массы.
В моей натуре всегда был бунтарский и протестующий элемент,
и он был направлен и против рабства в революции.
В разгар коммунистической революции мне однажды сказал бывший социалист-революционер,
склонный к оппортунистическому приспособлению к советской власти:
"По натуре вы революционер, я же совсем не революционер".
Он, очевидно, имел в виду мою неспособность к конформизму и приспособлению.
Независимость и неприспособляемость для меня так естественны,
что я не видел в этом никакой особенной заслуги.
Я даже всегда удивлялся, когда мне говорили, что какая-нибудь моя статья или какое-нибудь
мое выступление очень смелы. У меня всю жизнь было абсолютное презрение
к так называемому "общественному мнению", каково бы оно ни было, и я никогда с ним не считался.
Для меня даже не существовало вопроса об отношении к "общественному мнению".
При таком складе характера трудно быть политиком.
И политика революционная имеет свое деспотическое "общественное мнение",
и от него рабски зависят профессиональные революционеры.
В сущности, у меня отвращение к "политике", которая есть самая зловещая форма
объективизации человеческого существования, выбрасывание его во вне.
Она всегда основана на лжи. Но мое отвращение к политике приводило не к уходу из мира,
а к желанию опрокинуть этот мир, изменить его.
Политика в значительной степени есть фикция, владеющая людьми, паразитарный нарост,
высасывающий кровь из людей. Чисто политические революции отталкивали меня не только
практикуемыми средствами борьбы, отрицанием свободы и прочим.
Меня отталкивало более всего, что они не являются духовными революциями,
что дух ими совсем отрицается или остается старым.
Все политическое устройство этого мира рассчитано на среднего, ординарного, массового человека,
в котором нет ничего творческого. На этом основаны государство, объективная мораль,
революции и контрреволюции. Вместе с тем есть правда, есть божественный луч во всяком освобождении.
Революции я считаю неизбежными, они фатальны при отсутствии или слабости творческих духовных сил,
способных радикально реформировать и преобразовать общество.
Но всякое государство и всякая революция, всякая организация власти подпадает господству князя мира сего.
У меня было раннее сознание того, что мир, общество, цивилизация основаны на неправде и зле.
Я много читал книг по истории, но чтение это было для меня мучительно.
История представлялась мне наполненной преступлениями и ложью, хотя я и признавал смысл истории
и философию истории считал своей специальностью.
Мне чуждо было переживание священных исторических традиций.
Одно время я делал усилия признать какие-то священные традиции,
но мне это никогда не удавалось и вызывало отвращение.
Я всегда был и оставался человеком духовно рожденным после веков просвещения, критики и революции.
Я преодолел рационализм "просвещения", но это было гегелевское Aufhebung,
то есть я не мог быть до "просвещения" или делать вид, что я "до".
Некоторые религиозные течения начала XX века делали вид,
что они пребывают в наивной, докритической стихии, имитировали народный примитивизм.
Мой иррационализм или сверхрациоиализм прошел через "просвещение",
не в смысле французских течений XVIII века, а в смысле Канта, который формулировал вечную правду
"просвещения" и с ней связывал свое учение об автономии.
Я изначально был "автономен", антиавторитарен, и ни к какой авторитарности меня принудить нельзя было.
Большое значение имел для меня Л. Толстой в первоначальном моем восстании против окружающего общества.
Я никогда не был толстовцем в собственном смысле слова и даже не очень любил толстовцев,
которые были мне чужды. Но толстовская прививка у меня была, и она осталась на всю жизнь.
Она сказывалась в моем глубоком презрении ко всем лжесвятыням и лжевеличиям истории,
к ее лжевеликим людям, в моем глубоком убеждении, что вся эта цивилизационная и социализированная жизнь
с ее законами и условностями не есть подлинная, настоящая жизнь.
Но вместе с тем у меня было чувство истории, которого у Л. Толстого не было.
Аристотель говорит в своей, во многих отношениях замечательной, "Политике":
"Человек есть естественно животное политическое, предназначенное к жизни в обществе,
и тот, кто по своей природе не является частью какого-либо государства,
есть существо деградированное или превосходящее человека".
Аристотель считает такое существо неспособным ничему подчиняться.
Я не считаю себя ни существом, стоящим ниже человека, ни существом, стоящим выше человека,
но я очень близок к тому случаю, о котором пишет Аристотель.
Тут сказывается, впрочем, огромное различие сознания античного и сознания христианского периода истории.
Это также различие русского и западного человека.
Русские не принимают миропорядка, как принимают люди западной цивилизации.
Революционный период моей молодости очень способствовал моральному оформлению моей личности.
Революционные убеждения и революционная атмосфера породили во мне особенную настроенность,
особенное отношение к возможным испытаниям в будущем, вообще особенное отношение к ожиданиям в будущем.
В такой форме эта настроенность впоследствии у меня не повторялась.
Но создался закал личности. Интересно, что христианский период моей жизни такого рода закала
не создавал. То, что я говорю, связано с революционной аскезой русской интеллигенции,
которая не есть обыкновенная аскеза, а аскеза выносливости в отношении к преследованиям.
Другим, конечно, революционная аскеза свойственна была в гораздо большей степени, чем мне,
которому особенных страданий от преследований выносить не пришлось.
Я хотел бы, чтобы меня верно поняли.
Мою революционную молодость я не считаю вообще аскетической,
не считаю аскетической даже в революционном смысле.
Но вот что у меня несомненно было и что оставило во мне след на всю жизнь,
как оставляет след первая любовь. Когда я представлял себе мое будущее, когда мечтал о будущем,
то чаще всего мне представлялось, что придется страдать и нести жертвы во имя убеждений.
Я приучал себя к мысли, что меня может ожидать тюрьма, ссылка, внешне тяжелая жизнь.
И меня это никогда не пугало. Я никогда не представлял себе карьеры в каком-то внешнем смысле,
какого-либо внешнего процветания. Я никогда не подготовлял себя к какому-либо положению в обществе.
У меня на всю жизнь осталось отвращение к тому, что называют "занять положение в обществе".
Это претило не только моему революционному чувству, но и моему аристократическому чувству.
Мое во многих отношениях привилегированное положение я часто переживал, как вину.
Но я никогда не собирался быть профессиональным революционером.
Для этого я был слишком теоретиком, мыслителем, идеологом.
Такова и была моя роль. Но я чувствовал глубокий разрыв не только с дворянским обществом,
но и с так называемым либеральным и даже радикальным обществом,
которое все-таки было обществом легальным, которое пользовалось благами жизни,
не подвергаясь никаким опасностям, несмотря на свою оппозиционность.
Помню, что к легальному марксизму я относился с некоторым пренебрежением.
Еще будучи студентом, но уже начав свою литературную деятельность,
я попал, в одну из своих первых поездок в Петербург, на литературный вечер радикальных
и даже марксистских кругов. Повел меня туда М. Туган-Барановский.
Это было связано главным образом с кругом журнала "Мир Божий",
тогда печатавшим уже марксистские статьи. В "Мире Божьем" я сам начал печататься.
Петербургский литературный вечер вызвал во мне чувство чуждости, отталкивания,
мне все казалось не настоящим. Впрочем, это чувство было у меня впоследствии относительно
всех общественных кругов, с которыми я соприкасался.
То, что я называю революционным закалом личности в моей молодости,
по своим моральным и психологическим последствиям шире и глубже революционности
в собственном смысле слова. Именно эта закваска вызывала во мне всегда отталкивание
от либерально-радикального общества литераторов, адвокатов, профессоров,
и в заграничный период - от общества парламентских политиков.
Эта же закваска определила мое непримиримое отношение к властвующему коммунизму.
Впоследствии я думал, что возможен религиозный разрыв с обществом,
которое пользуется благами действительности в форме ли охранения или в форме оппозиции.
Но я не представлял себе этого как монашеский аскетизм.
Мне также совершенно чужд пуританизм.
Я сейчас склонен думать, что одни и те же мотивы привели меня к революции и к религии.
И в том и другом случае я отталкивался от довольства "миром сим",
хотел выйти из этого мира к иному миру. Но в этом отношении у меня были периоды более острые
и менее острые. Отвращение к тому, что называется "буржуазностью",
не только в социальном, но и в духовном смысле, всегда было моим двигателем.
Социализм и коммунизм, христианство и православие также могут быть буржуазными.
Я всегда не любил силу в этом мире, не любил торжествующих.
И я всегда сознавал мучительное столкновение между силой и ценностью:
большую силу ценности низшей, меньшую ценность силы высшей.
Было время, когда меня соблазняло вычитанное из "Бесов"- аристократ в революции обаятелен.
В этом был своеобразный романтизм.
Еще до моего поступления в университет и до встречи с марксистскими кругами
у меня определились революционные и Социалистические симпатии.
Обоснование социализма у меня было этическое, и это этическое начало я перенес и в мой марксизм.
Из идеологов народнического социализма прошлого я читал главным образом Н. Михайловского.
Я ценил его как социолога, хотя его философские основы мне казались слабыми.
Михайловский принадлежал к эпохе 70 годов, когда у нас господствовал позитивизм О. Конта, Д. С. Милля,
Герберта Спенсера. Я же исходил от Канта и немецкого идеализма.
В "Субъективном методе в социологии" была угадана несомненная истина,
но выражена философски беспомощно. Интересна также теория "борьбы за индивидуальность",
утверждавшая примат индивида над обществом. Михайловский, подобно Герцену,
был защитником индивидуалистического социализма. Для меня это было приемлемее других форм социализма.
Проблема конфликта личности и общества мне представлялась основной.
С такого рода настроениями произошла у меня встреча с возникшим в России марксизмом.
Это был 1894 год. Я почувствовал, что подымается в русской жизни что-то новое
и что необходимо определить свое отношение к этому течению.
Я сразу же начал много читать и очень быстро ориентироваться в марксистской литературе.
Я не раз задавал себе вопрос, что побудило меня стать марксистом,
хотя и не ортодоксальным и свободомыслящим? Вопрос сложный.
Особенная чувствительность к марксизму у меня осталась и доныне.
Я не мог примкнуть к социалистам-народникам или социалистам-революционерам,
как они стали именоваться. Мне был чужд психологический тип старых русских революционеров. Я
не был народником по своим взглядам. Кроме того, меня отталкивал пункт о терроре,
к которому я всегда относился отрицательно.
Марксизм обозначал совершенно новую формацию, он был кризисом русской интеллигенции.
В конце 90 годов образовалось марксистское течение, которое стояло на гораздо более высоком
культурном уровне, чем другие течения революционной интеллигенции.
Это был тип мало похожий на тот, из которого впоследствии вышел большевизм.
Я стал критическим марксистом и это дало мне возможность остаться идеалистом в философии.
Для старых поколений русских революционеров революция была религией.
Для меня революция не была религией. Произошла дифференциация разных сфер и освобождение сферы
духовной культуры. Марксизм того времени этому способствовал.
В марксизме меня более всего пленил историософический размах, широта мировых перспектив.
По сравнению с марксизмом старый русский социализм мне представлялся явлением провинциальным.
Марксизм конца 90 годов был несомненно процессом европеизации русской интеллигенции,
приобщением ее к западным течениям, выходом на больший простор.
Я был очень антинационалистически настроен и очень обращен к Западу.
Маркса я считал гениальным человеком и считаю и сейчас.
Я вполне принимал марксовскую критику капитализма.
Марксизм раскрывал возможность победы революции,
в то время как старые революционные направления потерпели поражение.
У меня была потребность осуществлять в жизни свои идеи,
я не хотел оставаться отвлеченным мыслителем.
Все это в совокупности толкало меня в сторону марксизма, в который я никогда вместиться не мог.
Я начал читать лекции и доклады членам Киевского социал-демократического комитета,
и меня считали идейным руководителем.
В одну из своих поездок за границу я привез большое количество социал-демократической литературы
в фальшивом дне сундука. Вспоминаю странное явление.
В рабочей среде в то время обнаружилось течение, враждебное интеллигенции,
требовавшее самостоятельной активности рабочих.
Первая моя статья "Ф. А. Ланге и критическая философия в ее отношении к социализму"
была напечатана по-немецки в марксистском журнале "Neue Zeit", редактируемом Каутским.
Это было в 1899 году. По поводу этой статьи у меня возникла переписка с Каутским.
Он очень приветствовал мою статью и писал мне, что возлагает большие надежды на русских марксистов
для дальнейшего теоретического развития марксизма.
Немецкие марксисты, по его мнению, слишком заняты практической политикой,
чтобы иметь возможность развивать теорию. Вряд ли бы он приветствовал то направление,
в котором у меня произошло развитие теории. Русские марксисты изначально почувствовали,
что я человек не ортодоксальный, не вполне их человек. Идейный конфликт у меня начался довольно рано.
Первая книга "Субъективизм и индивидуализм в общественной философии" с большим предисловием П. Струве,
который тоже совершенно повернул к идеализму и спиритуализму, отражала мое миросозерцание того времени,
но недостаточно выражала более интимные стороны моего отношения к жизни.
Книга представляет опыт синтеза марксизма в критической форме с идеалистической философией
Канта и отчасти Фихте. Гегелианцем я совсем не был, как другие марксисты.
Наиболее существенным в моей книге было мое крепкое, основоположное убеждение, что истина, добро,
красота не зависят от революционной классовой борьбы, определяются не социальной средой,
а трансцендентальным сознанием. Я твердо стоял на кантовском a priori, которое имеет не психологический,
а логический и этический характер. Но психологическое сознание зависит от социальной среды,
от классового положения. Могут быть более или менее благоприятные условия для усвоения истины
и справедливости, вкорененных в трансцендентальном сознании.
Классовая истина есть нелепое словосочетание. Но может быть классовая ложь,
которой и проникнуты буржуазные классы, причастные к греху эксплуатации человека человеком.
На этой почве я построил идеалистическую теорию мессианства пролетариата.
Пролетариат свободен от греха эксплуатации и в нем даны благоприятные социально-психологические
условия для проникновения истиной и справедливостью, определяемых трансцендентальным сознанием.
Выходило, что у рабочего класса происходит максимальное сближение и отождествление
психологического и трансцендентального сознания. Это было философское обоснование
революционного социализма, к которому я стоял ближе других сторонников критического марксизма.
Я принимал материалистическое понимание истории, но отказывался придавать ему метафизическое значение
и связывать его с материализмом общефилософским. Наряду с мыслями марксистского,
социологического характера я защищал независимость истины и независимость философии.
Я открывал себе возможность свободного движения мысли в том направлении,
по которому я и пошел. Независимость философа я защищал впоследствии и от религиозной ортодоксии.
Мой марксизм не был тоталитарным, я не принимал всего.
Это очень хорошо почувствовал Плеханов, с которым я в это время встретился в Цюрихе.
Он мне сказал, что с такой философией, как моя, нельзя остаться марксистом.
В эти годы я постоянно спорил в марксистских кругах с А. В. Луначарским, который тоже был киевлянин.
Луначарский не соглашался признать независимость истины от революционной классовой борьбы,
а значит, и свободы философа в путях познания. Он видел у меня опасный индивидуализм.
Борьба принимала иногда очень острые формы. Я был свирепым спорщиком, и со мной спорить было нелегко.
У меня осталось впечатление, что Луначарский чувствовал себя обиженным этими спорами.
Нужно, впрочем, сказать, что сам Луначарский не был вполне тоталитарным марксистом.
Он соединял Маркса с Авенариусом и Ницше, увлекался новыми течениями в искусстве.
Он был человек широко начитанный и одаренный, но на нем лежала печать легкомыслия.
Тогда никто еще не предвидел, что Луначарскому предстоит быть народным комиссаром
просвещения в правительстве жестокой диктатуры.
Сам он менее всего был жестоким, и его, наверное, шокировала деятельность Чека.
Он хотел быть покровителем наук и искусств и этим развращал писателей и артистов.
В моей юношеской и столь несовершенной книге "Субъективизм и индивидуализм в общественной философии"
мне все-таки удалось поставить проблему, которая меня беспокоила всю жизнь и которую
я потом выразил в более совершенной форме. Проблема следующая.
Познание зависит от ступеней социальной общности людей.
Общеобязательность познания имеет не только логический, но и социологический характер.
Это определяется тем, что познает не трансцендентальный субъект, не универсальный разум,
как учил германский идеализм, а конкретный человек с известной душевной структурой,
с зависимостью от социальных отношений людей.
Никакое a priori само по себе ничего не гарантирует,
потому что находится во внечеловеческой, трансцендентальной сфере.
Необходимо определить отношение конкретного человека к этому a priori.
В конце концов это привело меня к экзистенциальной философии,
и я выразил это потом в книге "Я и мир объектов".
Нужна социология познания, и я это рано сознал.
Еще в марксистский период у меня явилась тоска и дурное предчувствие,
связанное с революционным марксистским миром. Все это вело меня к внутреннему перевороту.
Много сил я потратил на конфликт с окружающей социальной средой.
В центре для меня стояла проблема освобождения индивидуальности, примата личности над обществом.
Один мой товарищ по ссылке, типичный представитель революционной интеллигенции, сказал мне:
"Неизвестно, что у вас будет на вершине вашей башни, которую вы хотите строить
над человеческими жилищами, может быть, это красота".
Ему казалось, что он делает страшное предположение.
Меня считали безнадежным "индивидуалистом" несмотря на то,
что политически я оставался социал-демократом и даже довольно левого оттенка.
У меня была сильная реакция против революционного аскетизма русской интеллигенции,
который подавлял личность, отрицал ее право на творческую полноту.
За много лет до образования у нас большевизма я столкнулся с явлением,
которое можно было назвать тоталитаризмом русской революционной интеллигенции,
с подчинением личной совести совести групповой, коллективной.
Тенденция к подавлению личности всегда была.
Когда большая группа ссыльных приехала в Вологду, то возник, между прочим, глупый вопрос о том,
нужно ли подавать руку полицмейстеру, и его хотели решить коллективно.
Я поставил дело так, что этот вопрос будет для меня решен мной самим, как, впрочем,
и все другие вопросы морального характера.
Дисциплина революционной интеллигенции была военная, и только этим путем она могла себя сохранить.
Я же хотел бороться в одиночку и никаких военных предписаний никогда не соглашался принять.
Я не согласовался и не сливался ни с какими социальными группами
и не подчинялся никакой групповой морали. Политически я оставался революционером.
Но морально я был воинствующим "индивидуалистом".
Этот мой "индивидуализм" тоже был революционным, но в особом смысле.
Многое я делал нарочно, "для вызова" против среды ссыльных.
Вологда была в это время центром ссылки, и на моих глазах через Вологду прошло огромное количество
ссыльных, главным образом социал-демократов, изредка социалистов-революционеров.
Ссыльные большей частью направлялись в уездные города Вологодской губернии,
иногда в Архангельск, некоторые возвращались из ссылки через Вологду.
Я мог делать много наблюдений. Все почти заходили ко мне, в гостиницу "Золотой якорь", где я жил.
Были среди ссыльных хорошие, симпатичные люди, все были людьми, верующими в свою идею.
Но дышать было трудно в их обществе. Было страшное сужение сознания.
Были люди довольно читавшие, но у среднего ссыльного уровень культуры был довольно низкий.
То, что интересовало меня, не интересовало большую часть ссыльных.
Меня считали индивидуалистом, аристократом и романтиком.
Но в Вологде в эти годы были в ссылке люди, ставшие потом известными:
А. М. Ремизов, П. Е. Щеголев, Б. В. Савинков, Б. А. Кистяковский, приехавший за ссыльной женой,
датчанин Маделунг, впоследствии ставший известным датским писателем,
в то время представитель масляной фирмы,
А. Богданов, марксистский философ, и А. В. Луначарский, приехавший немного позже меня.
Я принадлежал к "аристократии" вместе с Ремизовым, Щеголевым, Савинковым, Маделунгом.
А. Богданов и А. Луначарский возглавляли "демократию".
"Аристократия" была более независима в своих суждениях от коллектива,
более индивидуалистична и свободна в своей жизни, имела связи с местным обществом,
главным образом земским, отчасти с театром.
Курьезны были мои отношения с А. Богдановым (Малиновским), который впоследствии создал целую философскую
систему, синтезировавшую марксизм с эмпириокритицизмом и эмпириомонизмом.
А. Богданов был очень хороший человек, очень искренний и беззаветно преданный идее,
но по типу своему совершенно мне чуждый.
В то время меня уже считали "идеалистом", проникнутым метафизическими исканиями.
Для А. Богданова это было совершенно ненормальным явлением.
По первоначальной своей специальности он был психиатр. Он вначале часто ходил ко мне.
Я заметил, что он мне систематически задает непонятные вопросы,
как я себя чувствую по утрам, каков сон, какова моя реакция на то или иное и тому подобное.
Выяснилось, что склонность к идеализму и метафизике он считает признаком начинающегося
психического расстройства, и. он хотел определить, как далеко это у меня зашло.
Но вот что интересно. У самого Богданова впоследствии было психическое расстройство,
и он даже некоторое время сидел в психиатрической лечебнице. Со мной же этого не произошло.
Я не был психиатром, но сразу заметил, что у Богданова была какая-то маниакальность.
Он был тихий и незлобивый помешанный, помешанный на идее.
Богданов очень благородно держал себя во время большевистской революции.
Он был старым большевиком, участвовал в ряде сборников и журналов вместе с Лениным.
Но в эпоху торжества большевизма он оттолкнулся от его уродливых сторон,
признал не настоящим и занимал очень скромное положение.
Среди вологодских ссыльных моего времени были и другие явления.
Один из моих товарищей по ссылке, как я слышал, стал в разгар революции комиссаром Севера,
известным своей жестокостью и кровожадностью. Я с ним почти не имел общения,
но он производил впечатление добродетельного фанатика.
Революционная добродетель иногда приводила его к страшным последствиям.
Во время моей ссылки Ленин еще не произвел подбора того объединенного твердокаменной идеологией
и железной дисциплиной меньшинства, которое должно было подготовить диктатуру.
Человеческий материал этого подбора уже намечался.
Но из. моих товарищей по ссылке ставший впоследствии большевиком А.,
недавно еще бывший советским консулом в Париже,
производил впечатление очень добродушное.
В А. не было ничего свирепого, он любил пиво и вечеринки, интеллектуальными вопросами
совсем не интересовался. В Вологде я близко общался лишь с небольшой группой ссыльных,
которая составляла "аристократию", в нее входили и некоторые люди,
с которыми я был связан еще по Киеву, особенно с В. Г. Т.
Кроме того, я бывал в доме председателя губернской Земской управы,
где иногда встречал и чиновников, скорее либерального направления.
Встречал актрис местного театра. Был особенно дружен с ссыльной В. Д.,
очень умной и образованной женщиной, настоящим философом.
Когда я подъезжал к Вологде, уже после Ярославля,
мной овладело очень меланхолическое настроение, навеянное унылой природой, плохой погодой,
несмотря на начало весны, неизвестностью, как сложится жизнь в ссылке.
Это меланхолическое настроение в Вологде скоро прошло.
Меня оставили в самой Вологде вместе с небольшой частью ссыльных,
большая же часть ссыльных была распределена по уездным городам огромной Вологодской губернии.
Вологодским губернатором в это время был мой дальний родственник и друг моего дяди,
граф М. -П. Это тоже ставило меня в несколько привилегированное положение.
Через месяца полтора я получил бумагу, что могу для поселения выбрать какой-нибудь
не университетский город на юге России.
Я был очень удивлен и, решив от этого отказаться, остался в Вологде.
Оказалось, что мой крестный отец и муж моей тети, генерал свиты Его Величества
светлейший князь Н. П. Лопухин-Демидов сказал великому князю Владимиру Александровичу,
с которым был близок, что племянника его жены и его крестного сына сослали в Вологодскую губернию,
возмущался этим и просил, чтобы меня перевели на юг.
Великий князь Владимир Александрович немедленно сообщил об этом товарищу министра внутренних дел
и начальнику жандармов. В результате мне предложили переехать на юг.
Я считал это для себя морально не приемлемым.
Да я и не испытывал особенных страданий от жизни в Вологде,
мне даже нравился этот старинный северный городок, очень своеобразный и для меня новый,
так как я не знал великорусского севера.
Летом я с удовольствием ездил на велосипеде по окрестностям Вологды,
главным образом в направлении остатков старинного монастыря.
В Вологде я себя чувствовал очень свободно,
в некоторых отношениях свободнее, чем в Киеве. Полиция нисколько не беспокоила меня.
Я сумел завоевать себе независимость и от диктатуры ссыльных.
Малую революцию 1905 года я пережил мучительно.
Я считал революцию неизбежной и приветствовал ее.
Но характер, который она приняла, и ее моральные последствия меня оттолкнули
и вызвали во мне духовную реакцию. После этой не вполне удавшейся революции,
в сущности, кончился героический период в истории русской интеллигенции.
Традиционное миросозерцание революционной интеллигенции с аскетическим сужением сознания,
с моральным ригоризмом, с религиозным отношением к социализму расшаталось,
и в некоторых кругах интеллигенции и полуинтеллигенции в результате разочарования революцией
началось настоящее моральное разложение. Мне трудно вполне принять какую-либо политическую революцию
потому, что я глубоко убежден в подлинной революционности личности, а не массы,
и не могу согласиться на ту отмену свобод во имя свободы, которая совершается во всех революциях.
Я определял свою позицию выражением, которое Брандес употребил относительно Ницше:
аристократический радикализм. Но это значит, что мое подлинное дело есть революция духа, а не политики.
В статье, написанной в 1907 году и вошедшей в мою книгу "Духовный кризис интеллигенции",
я довольно точно предсказал, что когда в России настанет час настоящей революции,
то победят большевики. Я не представлял себе, как слишком многие другие,
что большая революция в России будет торжеством свободы и гуманности.
Я задолго до революции 1917 года писал, что эта революция будет враждебна свободе и гуманности.
Таков трагизм русской исторической судьбы.
Я совершенно отошел от политики и посвятил себя борьбе за дух и за изменение сознания интеллигенции.
Но социальная проблема меня всегда мучила, и я все-таки периодически вмешивался в социальную борьбу,
оставаясь ей чуждым. Уже за рубежом, в эмиграции, я вернулся на новых духовных основаниях
к некоторым социальным идеям моей молодости, но об этом речь впереди.
Я понял, что революционером я всегда был и остаюсь им по тем же причинам,
по которым восставал против революции и революционеров.
Эта Революционность связана с моим персонализмом и моим пафосом свободы.
Я окончательно пришел к осознанию той истины, что дух есть свобода и революция,
материя же есть необходимость и реакция, и она сообщает реакционный характер самим революциям.
Основной темой тут является тема "Великого Инквизитора".
За хлеб соглашаются отказаться от свободы духа.
Я увидел, что в самом революционном социализме можно обнаружить дух Великого Инквизитора.
Это и есть интегральный коммунизм и национал-социализм.
Тема эта сейчас острее, чем когда-либо, но я о ней много писал уже почти 40 лет тому назад.
РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И МИР КОММУНИСТИЧЕСКИЙ
Я пережил русскую революцию как момент моей собственной судьбы, а не как что-то извне мне навязанное.
Эта революция произошла со мной, хотя бы я относился к ней очень критически и негодовал против ее
злых проявлений. Мне глубоко антипатична точка зрения слишком многих эмигрантов,
согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами,
чуть ли не кучкой преступников, сами же они неизменно пребывают в правде и свете.
Ответственны за революцию все, и более всего ответственны реакционные силы старого режима.
Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой.
Но я не представлял себе ее в радужных красках.
Наоборот, я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что победят в ней
экстремистские и враждебные культуре и духу элементы.
Я писал об этом. Но мало кто соглашался со мной.
Наивным и смешным казалось мне предположение гуманистов революции о революционной идиллии,
о бескровной революции, в которой, наконец, обнаружится доброта человеческой природы и народных масс.
Революция есть тяжелая болезнь, мучительная операция больного, и она свидетельствует
о недостатке положительных творческих сил, о неисполненном долге.
Я сочувствовал "падению священного русского царства" (название моей статьи в начале революции),
я видел в этом падении неотвратимый процесс развоплощения изолгавшейся символики исторической плоти.
Мне близки были взгляды Карлейля на революцию. Старая историческая плоть России,
называвшаяся священной, разложилась, и должна была явиться новая плоть.
Но это еще ничего не говорит о качестве этой новой плоти.
Русская революция стояла под знаком рока, как и гитлеровская революция в Германии,
она не была делом свободы и сознательных актов человека.
Революция еще раз подтвердила горькость русской судьбы.
Несчастье ее было не в том, что она была преждевременной, а в том, что она была запоздалой.
Характер русской революции определился тем, что она была порождением войны.
Есть что-то безрадостное в революции, происшедшей из войны.
В России целое столетие подготовлялась революция, происходили разного рода революционные движения.
Но непосредственно революция не была подготовлена.
Самодержавная монархия не столько была свергнута, сколько разложилась и сама пала.
Вспоминаю, что приблизительно за месяц до февральской революции у нас в доме сидели один меньшевик
и один большевик, старые знакомые, и мы беседовали о том, когда возможна в России революция
и свержение самодержавной монархии. Меньшевик сказал, что это возможно, вероятно, не раньше,
чем через 25 лет, а большевик сказал, что не раньше, чем через 50 лет.
Большевики не столько непосредственно подготовили революционный переворот, сколько им воспользовались.
Я всегда чувствовал не только роковой характер революции, но и демоническое в ней начало.
И это нужно сказать и в том случае, когда мы видим правду в революции.
В последний год перед революцией в Москве происходили закрытые общественные собрания.
В них принимали участие левые элементы интеллигенции, но не экстремистские.
Бывали более умеренные социал-демократы и социалисты-революционеры, и более левые кадеты.
Е. Кускова и С. Прокопович были в центре. А. Потресов приходил под руку с Верой Засулич,
уже очень старой. Несколько раз появлялся и большевик Скворцов-Степанов,
впоследствии редактор "Известий". Я активно выступал в этих собраниях, иногда даже председательствовал.
У меня было впечатление, что все эти люди, представлявшие разные революционные и оппозиционные течения,
чувствовали себя во власти стихийных, фатальных сил, которыми они не могут управлять
и направлять согласно своему сознанию. По обыкновению, я совсем не чувствовал себя сливающимся
с этой группировкой. Даже когда я активно говорил, я был чужим и далеким.
К моменту февральской революции я не чувствовал связи ни с какой группировкой.
Когда разразилась революция, я чувствовал себя чужим и ненужным.
Я испытал большое одиночество в февральской революции.
Меня очень отталкивало, что представители революционной интеллигенции стремились сделать карьеру
во Временном правительстве и легко превращались в сановников.
Трансформация людей - одно из самых мучительных впечатлений моей жизни.
Я наблюдаю это сейчас во Франции, после поражения[i].
Многое отталкивало меня уже в февральской, свободолюбивой революции.
Хуже всего я себя внутренне чувствовал в кошмарное лето 17 года.
Я посещал многочисленные митинги того времени, не участвуя в них,
всегда чувствовал себя на них несчастным и остро ощущал нарастание роковой силы большевизма.
Я вполне сознавал, что революция не остановится на февральской стадии,
не останется бескровной и свободолюбивой. Как это ни странно,
но я себя внутренне лучше почувствовал в советский период,
после октябрьского переворота, чем в лето и осень 17 года.
Я тогда уже пережил внутреннее потрясение, осмыслил для себя события и начал проявлять
большую активность, читал много лекций, докладов, много писал, спорил,
был очень деятелен в Союзе писателей, основал Вольную академию духовной культуры.
В первые дни революции активность моя выразилась лишь в том,
что когда Манеж осаждался революционными массами, а вокруг Манежа и внутри его были войска,
которые каждую минуту могли начать стрелять, я с трудом пробрался внутрь Манежа,
спросил офицера, стоявшего во главе этой части войска, и начал убеждать его не стрелять,
доказывая ему, что образовалось новое правительство и что старое правительство безнадежно пало.
Может быть, мои убеждения и оказали некоторое влияние. Войска не стреляли.
А может быть, я себя этим утешал.
Очень тяжелое потрясение я пережил, когда началось бегство русской армии с фронта.
Вероятно, тут вспыхнули во мне традиционные чувства, связанные с тем,
что я принадлежу к военной семье, что мои предки были георгиевские кавалеры.
Некоторое время я очень страдал, готов был даже солидаризоваться с генералами старой армии,
что, вообще говоря, мне совершенно чуждо.
После этого во мне произошел процесс большого углубления,
я пережил события более духовно.
И я сознал совершенную неизбежности прохождения России через опыт большевизма.
Это момент внутренней судьбы русского народа, экзистенциальная ее диалектика.
Возврата нет к тому, что было до большевистской революции,
все реставрационные попытки бессильны и вредны,
хотя бы то была реставрация принципов февральской революции.
Возможно только движение вперед после пережитого катастрофического опыта,
возможно лишь Aufhebung в гегелевском смысле.
Но это углубление сознания не означало для меня примиренность с большевистской властью.
В октябре 17 года я еще был настроен страстно-эмоционально, недостаточно духовно.
Я почему-то попал от общественных деятелей на короткое время в члены Совета Республики,
так называемый Предпарламент, что очень мне не соответствовало и было глупо.
Я там увидал революционную Россию всех оттенков.
Было много старых знакомых. Мне мучительно было видеть людей раньше преследуемых,
живших на нелегальном положении или в эмиграции, в новой роли людей у власти.
У меня всегда было отвращение ко всякой власти.
Я был настроен так воинственно, что не захотел поздороваться с моей старой знакомой А. М. Коллонтай.
Впоследствии я стал выше всего этого. В самом начале 18 года я написал книгу "Философия неравенства",
которую не люблю, считаю во многом несправедливой и которая не выражает по-настоящему моей мысли.
Одни укоряли меня за эту книгу, другие укоряли за то, что я отказался от нее.
Но должен сказать, что в этой совершенно эмоциональной книге, отражающей бурную реакцию против тех дней,
я остался верен моей любви к свободе.
Я также и сейчас думаю, что равенство есть метафизически пустая идея и что
социальная правда должна быть основана на достоинстве каждой личности, а не на равенстве.
В течение пяти лет я прожил в советском коммунистическом строе,
и все эти пять лет я отличался моральной непримиримостью.
Могу сказать, что за это трудное время я никогда не изменял себе.
Я даже горжусь этими годами своей жизни и признаю за ними особенное достоинство в моей биографии.
Вокруг я видел много людей, изменивших себе. Повторяю, что перевоплощение людей -
одно из самых тяжелых впечатлений моей жизни. Я видел эти перевоплощения и в революционерах,
занявших видное положение в советской власти. Вспоминаю о X., которого я хорошо знал,
когда он был в революционном подполье. Он мне казался очень симпатичным человеком,
самоотверженным, исключительно преданным своей идее, мягким, с очень приятным,
несколько аскетического типа лицом. Жил он в очень тяжелых условиях,
скрывался от преследований, голодал. В нем было что-то скорбно-печальное.
Этого человека, которого хорошо знали Лидия и Женя, и в прежнее время Лидия даже очень
помогла ему бежать из Сибири, совершенно нельзя было узнать в советский период.
По словам видевшей его Жени, у него совершенно изменилось лицо.
Он разжирел, появилась жесткость и важность. Он сделал советскую карьеру,
был советским послом в очень важном месте, был народным комиссаром.
Перевоплощение этого человека было изумительное. Это очень остро ставит проблему личности.
Личность есть неизменное в изменениях.
В стихии большевистской революции меня более всего поразило появление новых лиц
с небывшим раньше выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, раньше известных.
И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе.
Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости,
некоторой неопределенности очертаний прежних русских лиц.
Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные.
Ни малейшего сходства с лицами старой русской интеллигенции, готовившей революцию.
Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры.
Это тип столь же милитаризованный, как и тип фашистский.
Об этом я не раз писал. С людьми и народами происходят удивительные метаморфозы.
Для меня это был новый и мучительный опыт. Впоследствии такие же метаморфозы произошли в Германии и они,
вероятно, произойдут во Франции. Я вспоминаю о годах жизни в советской России как о времени
большой духовной напряженности. Была большая острота в восприятии жизни.
В коммунистической атмосфере было что-то жуткое, я бы даже сказал, потустороннее.
Катастрофа русской революции переживалась мистически, чего совсем нет в катастрофе французской.
С моей стороны была большая активность, хотя и не политического характера.
В это необыкновенное время были хорошие отношения между людьми, чего совсем не было в эмиграции.
Годы, проведенные в советской России, в стихии коммунистической революции,
давали мне чувство наибольшей остроты и напряженности жизни, наибольших контрастов.
Я совсем не чувствовал подавленности. Я не был пассивен, как в катастрофе, разразившейся над Францией,
я был духовно активен. Даже когда была введена обязательная трудовая повинность и пришлось чистить снег
и ездить за город для физических работ, я совсем не чувствовал себя подавленным и несчастным,
несмотря на то, что привык лишь к умственному труду и чувствовал физическую усталость.
Я даже видел в этом правду, хотя и дурно осуществляемую.
Одно время жизнь была полуголодная, но всякая еда казалась более вкусной, чем в годы обилия.
Я оставался жить в нашей квартире с фамильной мебелью,
с портретами на стенах моих предков, генералов в лентах, в звездах, с георгиевскими крестами.
Мой кабинет и моя библиотека оставались нетронутыми, что имело для меня огромное значение.
Хотя я относился довольно непримиримо к советской власти и не хотел с ней иметь никакого дела,
но я имел охранные грамоты, охранявшие нашу квартиру и мою библиотеку.
В коммунистической стране разного рода бумажки имели священное значение,
Это было в значительной степени бумажное бюрократическое царство.
В это время слишком многие писатели ездили в Кремль, постоянно встречались с покровителем искусств
Луначарским, участвовали в литературном и театральном отделе.
Я относился к этому враждебно, не. хотел встречаться с товарищем моей молодости Луначарским.
Я порвал отношения с моими старыми друзьями В. Ивановым и М. Гершензоном,
так как видел в их поведении приспособление и соглашательство.
Советский строй в то время не был еще вполне выработанным и организованным,
его нельзя было еще назвать тоталитарным и в нем было много противоречий.
Прежде чем был учрежден общий академический паек, который очень многие получили,
был дан паек двенадцати наиболее известным писателям, которых в шутку называли бессмертными.
Я был одним из этих двенадцати бессмертных. Не совсем понятно,
почему меня ввели в число двенадцати избранников, то есть поставили в привилегированное положение
в отношении еды. В то самое время, как мне дали паек, я был арестован и сидел в Чека.
Тогда в Кремле еще были представители старой русской интеллигенции:
Каменев, Луначарский, Бухарин, Рязанов, и их отношение к представителям интеллигенции,
к писателям и ученым, не примкнувшим к коммунизму, было иное, чем у чекистов,
у них было чувство стыдливости и неловкости в отношении к утесняемой интеллектуальной России.
В течение всех пяти лет моей жизни в России советской, у нас в доме в Малом Власьевском переулке
собирались по вторникам, читались доклады, происходили собеседования.
Это, вероятно, было единственное место в Москве, где собирались и свободно разговаривали.
Мы очень дорожили этой традицией. В самое тяжелое время продовольственного кризиса
мы все-таки предлагали гостям к морковному чаю какие-то пирожки,
представлявшие собой творчество из ничего.
Это было творческое изобретение Жени. На наших Вторниках перебывали очень разнообразные люди,
принадлежавшие к самым противоположным направлениям, от социал-демократов меньшевиков,
до людей консервативного образа мыслей, бывали православные, католики, антропософы,
старообрядцы, свободомыслящие социал-демократы.
Доклады читались на очень разнообразные темы, но всегда в духовной углубленности.
Ничего похожего на политические заговоры не было, и это не нравилось активистам.
Преобладали темы по философии истории и философии культуры.
Иногда набивалось в нашу гостиную такое количество людей, что она не вмещала,
и приходилось сидеть в соседней комнате.
Я более всего дорожил тем, что в период очень большого гнета над мыслью был где-то центр,
в котором продолжалась свободная мысль. У нас иногда бывали люди,
фамилию которых я даже как следует не знал, их приводили знакомые.
Я убежден, что попадали к нам и люди, которые потом докладывали о слышанном властям.
В "Правде" однажды было напечатано, что у Бердяева во Вторник опять было собрание,
на котором обсуждался вопрос, антихрист ли Ленин, и в результате собеседования было решено,
что Ленин не антихрист, но предшественник антихриста.
Это, конечно, была стилизация и написано в шутливом тоне.
Но в стране, где царствовала Чека, это была шутка небезопасная.
Мы продолжали наши собрания до самой моей высылки из России.
В эти же годы я выступал и публично и перед огромными аудиториями, которых не знал ни раньше, ни после.
Особенно запомнилось мне одно собрание. Клуб анархистов (они в то время были дозволены) объявил диспут
о Христе. Пригласили меня участвовать. Были приглашены также епископы и священники, которые не явились.
Были толстовцы, были последователи Н. Федорова, соединявшие идею Федорова о воскрешении
с анархо-коммунизмом, были просто анархисты и просто коммунисты.
Когда я вошел в переполненный зал, то почувствовал раскаленную и очень напряженную атмосферу.
Было много красноармейцев, матросов, рабочих. Была атмосфера стихии революции,
еще не вполне оформленной и не вполне организованной.
Было начало 19 года, а может быть, конец 18 года.
Один рабочий читал доклад об Евангелии, в котором излагал популярные брошюры
отрицательной библейской критики, много говорили о противоречиях в Евангелиях.
Труднее всего спорить, когда вы имеете дело с очень элементарным и мало культурным противником.
Потом говорил толстовец, резко нападая на церковь.
Говорил федоровец, который именовал себя биокосмистом.
Он нес невероятную чепуху об Евангелии от кобылицы. В конце заявил,
что социальная программа-максимум уже осуществлена и что теперь остается поставить
на очередь дня космическое воскресение мертвых. Это вызвало в аудитории смех.
Потом говорил один анархист, и нужно сказать, что он был лучше и приличнее других.
(Одно время я читал лекции в характерном для того времени советском учреждении,
Государственном институте слова. Я читал курс по Этике слова.
У меня было много слушателей анархистов, с которыми потом были собеседования.
Они были очень симпатичны и имели интеллектуальные запросы.)
Прослушав всех, говоривших о Христе, я почувствовал, что говорить будет необыкновенно трудно.
Что можно сказать в такой атмосфере, насыщенной страстями,
при такой интеллектуальной элементарности?
Но я сделал огромное духовное напряжение, собрал все свои силы и попросил слова.
В тот же момент я почувствовал большое вдохновение и я говорил лучше, чем когда-либо в жизни.
Это был мой самый большой успех.
Я нашел подходящие слова и сказал приблизительно то, что потом изложил в моей брошюре
"О достоинстве христианства и недостоинстве христиан".
Сначала аудитория отнеслась ко мне враждебно, были насмешливые возгласы.
Но постепенно я овладел слушателями и окончил при громе аплодисментов.
Потом ко мне многие подходили, жали руку и благодарили.
Вспоминаю также мою публичную лекцию "Наука и религия" в огромном зале Политехнического музея.
Было, вероятно, тысячи полторы или две слушателей.
Преобладали рабочие и красноармейцы, было много коммунистов.
После лекции публика просила открыть прения. Но мне пришлось заявить, что лекция разрешена без прений.
За моей спиной стоял один субъект не очень приятного вида, который вдруг выступил и сказал:
"От Всероссийской чрезвычайной комиссии объявляю прения открытыми".
У слушателей я чувствовал большой интерес к вопросам.
Атмосфера была напряженная, как и вообще в революционной советской России того времени.
Самое интересное было после лекции, когда я пешком возвращался домой на Арбат.
За мной шла целая группа слушателей, состоявшая главным образом из рабочих.
Один рабочий, который мне показался интереснее других,
с большой страстностью нападал на религию и на веру в Бога.
Я ему сказал: "Зачем же Вы ходите на такие лекции, как мои?"
Ответ был неожиданный: "Я хочу, чтобы мне опровергли доказательства против веры в Бога".
У многочисленных слушателей советской России того времени
я находил более напряженный интерес к вопросам философским и вопросам религиозным,
чем впоследствии у молодежи русской эмиграции. Я чувствовал необъятность России, огромность стихии.
В стихии большевистской революции и в ее созиданиях еще больше, чем в ее разрушениях,
я очень скоро почувствовал опасность, которой подвергается духовная культура.
Революция не щадила творцов духовной культуры, относилась подозрительно и враждебно
к духовным ценностям. Любопытно, что когда нужно было зарегистрировать всероссийский Союз писателей,
то не оказалось такой отрасли труда, к которой можно было бы причислить труд писателя.
Союз писателей был зарегистрирован по категории типографских рабочих, что было совершенно нелепо.
Миросозерцание, под символикой которого протекала революция, не только не признавало существование духа
и духовной активности, но и рассматривало дух как препятствие для осуществления коммунистического строя,
как контрреволюцию. Русский культурный ренессанс начала XX века революция низвергла,
прервала его традицию. Но все еще оставались люди, связанные с русской духовной культурой.
У меня зародилась мысль о необходимости собрать оставшихся деятелей духовной культуры и создать центр,
в котором продолжалась бы жизнь русской духовной культуры.
Это не должно было быть возобновлением Религиозно-философских обществ.
Объединение должно было быть более широким, охватывающим людей разных направлений,
но признающих самостоятельность и ценность духовной культуры.
Я был инициатором образования Вольной академии духовной культуры, которая просуществовала
три года (19-22 годы). Я был ее председателем, и с моим отъездом она закрылась.
Это своеобразное начинание возникло из собеседований в нашем доме.
Значение Вольной академии духовной культуры было в том, что в эти тяжелые годы она была,
кажется, единственным местом, в котором мысль протекала свободно и ставились проблемы,
стоявшие на высоте качественной культуры.
Мы устраивали курсы лекций, семинары, публичные собрания с прениями.
Собственного помещения ВАДК, конечно, не могла иметь, так как была действительно вольным,
не государственным учреждением. Публичные доклады мы устраивали в помещении Высших женских курсов,
лекции же и семинары в разных местах, обыкновенно в каких-нибудь советских учреждениях,
в управлении которых были знакомые.
Не могу сказать, чтобы я подвергался особенным гонениям со стороны советской власти.
Но я все-таки два раза был арестован, сидел в Чека и Гепеу, хотя и недолго, и, что гораздо важнее,
был выслан из России и уже двадцать пять лет живу за границей.
Первый раз я был арестован в 20 году в связи с делом так называемого Тактического центра,
к которому никакого прямого отношения не имел.
Но было арестовано много моих хороших знакомых.
В результате был большой процесс, но я к нему привлечен не был.
Однажды, когда я сидел во внутренней тюрьме Чека, в двенадцатом часу ночи меня пригласили на допрос.
Меня вели через бесконечное число мрачных коридоров и лестниц.
Наконец, мы попали в коридор более чистый и светлый, с ковром, и вошли в большой кабинет,
ярко освещенный, с шкурой белого медведя на полу. С левой стороны, около письменного стола,
стоял неизвестный мне человек в военной форме, с красной звездой.
Это был блондин с жидкой заостренной бородкой, с серыми мутными и меланхолическими глазами;
в его внешности и манере было что-то мягкое, чувствовалась благовоспитанность и вежливость.
Он попросил меня сесть и сказал: "Меня зовут Дзержинский".
Это имя человека, создавшего Чека, считалось кровавым и приводило в ужас всю Россию.
Я был единственным человеком среди многочисленных арестованных, которого допрашивал сам Дзержинский.
Мой допрос носил торжественный характер, приехал Каменев присутствовать на допросе,
был и заместитель председателя Чека Менжинский, которого я немного знал в прошлом;
я встречал его в Петербурге, он был тогда писателем, неудавшимся романистом.
Очень выраженной чертой моего характера является то, что в катастрофические и опасные минуты жизни
я никогда не чувствую подавленности, не испытываю ни малейшего испуга,
наоборот, я испытываю подъем и склонен переходить в наступление.
Тут, вероятно, сказывается моя военная кровь. Я решил на допросе не столько защищаться,
сколько нападать, переведя весь разговор в идеологическую область.
Я сказал Дзержинскому: "Имейте в виду, что я считаю соответствующим моему достоинству
мыслителя и писателя прямо высказать то, что я думаю". Дзержинский мне ответил:
"Мы этого и ждем от Вас". Тогда я решил начать говорить раньше, чем мне будут задавать вопросы.
Я говорил минут сорок пять, прочел целую лекцию.
То, что я говорил, носило идеологический характер. Я старался объяснить, по каким религиозным,
философским, моральным основаниям я являюсь противником коммунизма.
Вместе с тем я настаивал на том, что я человек не политический.
Дзержинский слушал меня очень внимательно и лишь изредка вставлял свои замечания.
Так, например, он сказал: "Можно быть материалистом в теории и идеалистом в жизни и,
наоборот, идеалистом в теории и материалистом в жизни".
После моей длинной речи, которая, как мне впоследствии сказали,
понравилась Дзержинскому своей прямотой, он все-таки задал мне несколько неприятных вопросов,
связанных с людьми. Я твердо решил ничего не говорить о людях.
Я имел уже опыт допросов в старом режиме.
На один самый неприятный вопрос Дзержинский сам дал мне ответ, который вывел меня из затруднения.
Потом я узнал, что большая часть арестованных сами себя оговорили,
так что их показания были главным источником обвинения.
По окончании допроса Дзержинский сказал мне: "Я Вас сейчас освобожу,
но Вам нельзя будет уезжать из Москвы без разрешения". Потом он обратился к Менжинскому:
"Сейчас поздно, а у нас процветает бандитизм, нельзя ли отвезти господина Бердяева домой на автомобиле?"
Автомобиля не нашлось, но меня отвез с моими вещами солдат на мотоциклетке.
Когда я выходил из тюрьмы, начальник тюрьмы, бывший гвардейский вахмистр, который сам сносил мои вещи,
спросил у меня: "Понравилось ли Вам у нас?" Режим тюрьмы Чека гораздо более тяжелый,
дисциплина тюрьмы революции более суровая, чем в тюрьме старого режима.
Мы находились в абсолютной изоляции, чего не было в прежних тюрьмах.
Дзержинский произвел на меня впечатление человека вполне убежденного и искреннего.
Думаю, что он не был плохим человеком и даже по природе не был человеком жестоким. Это был фанатик.
По его глазам, он производил впечатление человека одержимого.
В нем было что-то жуткое. Он был поляк и в нем было что-то тонкое.
В прошлом он хотел стать католическим монахом,
и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм.
Через некоторое время после арестов был процесс Тактического центра.
На него была допущена публика, и я присутствовал на всех заседаниях.
Среди обвиняемых были люди, с которыми у меня были личные отношения.
Впечатление от процесса было очень тяжелое.
Это была театральная инсценировка. Все было предрешено заранее.
Некоторые обвиняемые вели себя с большим достоинством,
но были и такие, которые вели себя недостойно и унизительно.
Приговор не был особенно тяжелым и условным.
Некоторое время я жил сравнительно спокойно. Положение начало меняться с весны 22 года.
Образовался антирелигиозный фронт, начались антирелигиозные преследования.
Лето 22 года мы провели в Звенигородском уезде, в Барвихе, в очаровательном месте на берегу Москвы-реки,
около Архангельского Юсуповых, где в то время жил Троцкий.
Леса около Барвихи были чудесные, мы увлекались собиранием грибов.
Мы забывали о кошмарном режиме, он чувствовался меньше в деревне.
Однажды я поехал на один день в Москву. И именно в эту ночь, единственную за все лето,
когда я ночевал в нашей московской квартире, явились с обыском и арестовали меня.
Я опять был отвезен в тюрьму Чека, переименованную в Гепеу.
Я просидел около недели. Меня пригласили к следователю и заявили,
что я высылаюсь из советской России за границу.
С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе СССР я буду расстрелян.
После этого я был освобожден. Но прошло около двух месяцев, прежде чем удалось выехать за границу.
Высылалась за границу целая группа писателей, ученых, общественных деятелей,
которых признали безнадежными в смысле обращения в коммунистическую веру.
Это была очень странная мера, которая потом уже не повторялась.
Я был выслан из своей родины не по политическим, а по идеологическим причинам.
Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска.
Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмиграции, с которой я не хотел слиться.
Но вместе с тем было чувство, что я попаду в более свободный мир и смогу дышать более свободным воздухом.
Я не думал, что изгнание мое продлится 25 лет.
Уже за границей я писал много о коммунизме и русской революции.
Я пытался осмыслить это событие, имеющее огромное значение не только для судьбы России,
но и для судьбы мира. Я сделал духовное усилие стать выше борьбы сторон,
очиститься от страстей, увидеть не только ложь, но и правду коммунизма.
Наблюдая настроения русской эмиграции, я почувствовал, что я один из очень немногих людей,
свободных от ressentiment по отношению к коммунизму и не определяющих своей мысли реакцией против него.
Это и вызвало вражду против меня.
Что я противопоставлял коммунизму,
почему я вел и продолжаю вести борьбу против него? Я противопоставлял прежде всего принцип духовной
свободы, для меня изначальной, абсолютной, которой нельзя уступить ни за какие блага мира.
Я противопоставлял также принцип личности как высшей ценности,
ее независимости от общества и государства, от внешней среды.
Это значит, что я защищал дух и духовные ценности.
Коммунизм, как он себя обнаружил в русской революции, отрицал свободу, отрицал личность, отрицал дух.
В этом, а не в его социальной системе, было демоническое зло коммунизма.
Я согласился бы принять коммунизм социально, как. экономическую и политическую организацию,
но не согласился его принять духовно. Духовно, религиозно и философски я убежденный
и страстный антиколлективист. Это совсем не значит, что я антисоциалист.
Я сторонник социализма, но мой социализм персоналистический, не авторитарный,
не допускающий примата общества над личностью, исходящей от духовной ценности каждого человека,
потому что он свободный дух, личность образ Божий.
Я антиколлективист, потому что не допускаю экстериоризации личной совести,
перенесения ее на коллектив. Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом.
Коллективная совесть есть метафорическое выражение.
Человеческое сознание перерождается, когда им овладевает идолопоклонство.
Коммунизм как религия, а он хочет быть религией, есть образование идола коллектива.
Идол коллектива столь же отвратителен, как идол государства, нации, расы, класса, с которым он связан.
Но социально в коммунизме может быть правда, несомненная правда против лжи капитализма,
лжи социальных привилегий. Ложь коммунизма есть ложь всякого тоталитаризма.
Тоталитарный коммунизм есть лжерелигия.
И именно как лжерелигия коммунизм преследует все религии, преследует как конкурент.
Потом отношение к религии изменилось в советской России.
Тоталитарный коммунизм, как и тоталитарный фашизм и национал-социализм,
требует отречения от религиозной и моральной совести, отречения от высшего достоинства личности
как свободного духа. Пример насильственного тоталитаризма дали старые теократии.
Современный тоталитаризм есть обратная сторона кризиса христианства.
Тоталитаризм отвечает религиозной потребности и есть эрзац религии.
Тоталитарным должно было быть христианство, свободно, не принудительно тоталитарным.
Но после неудачи насильственного тоталитаризма (теократии) оно стало частичным,
оно загнано в уголок души и вытеснено из всех сфер жизни.
Тоталитарным же стало то, что, по существу, должно быть частичным, -
государство, нация, раса, класс, общественный коллектив, техника.
В этом источник современной трагедии.
Интересно, что, когда меня высылали из советской России,
мне сказал любопытную фразу мягкий и сравнительно культурный коммунист К.
Он был председателем Академии художественных наук, членом которой я был.
"В Кремле надеются, что, попав в Западную Европу, вы поймете, на чьей стороне правда".
Это должно было значить, что я пойму неправду капиталистического мира.
Фраза эта могла быть сказана в Кремле лишь представителями старой коммунистической интеллигенции,
ее вряд ли бы сказали коммунисты новой формации.
Мне не нужно было быть высланным в Западную Европу, чтобы понять неправду капиталистического мира.
Я всегда понимал эту неправду, я всегда не любил буржуазный мир.
Это, может быть, сильнее всего было выражено в моей книге "Смысл творчества".
После переезда в Западную Европу я в эмоциональной подпочве вернулся к социальным взглядам моей молодости,
но на новых духовных основаниях. И произошло это вследствие двойной душевной реакции -
реакции против окружающего буржуазно-капиталистического мира и реакции против настроений
русской эмиграции. Я всегда был склонен к протесту против окружающей среды,
я ею определялся отрицательно, что, впрочем, тоже есть зависимость.
У меня есть сильный дух противоречия. Но я все-таки не совсем оправдал надежды Кремля.
Я остался духовным противником тоталитарного коммунизма как в России,
так и на Западе, что не мешало невежественным и маниакальным кругам эмиграции считать меня
если не коммунистом, то коммюнизаном. В действительности, метафизически,
я более крайний противник коммунизма, чем представители разных течений эмиграции,
по состоянию своего сознания коллективистических, признающих примат коллектива,
общества и государства над личностью.
Я же был и остаюсь крайним персоналистом, признающим верховенство личной совести,
примат личности над обществом и государством.
Я не признаю первичной реальности каких-либо коллективов,
я фанатик реальности индивидуально-личного, неповторимо-единичного,
а не общего и коллективного.
Но социальная проекция моего метафизического персонализма совсем иная,
чем в социальном индивидуализме.
В этом трудность меня понять для людей, мыслящих по установившимся шаблонам.
Персонализм есть трудное метафизическое учение, переворачивающее понятие реальности.
У меня в результате испытаний выработалось очень горькое чувство истории.
Оно более всего питается наблюдениями над жизнью общества, но также и чтением книг по истории.
Периодически являются люди, которые с большим подъемом поют:
"От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан умирающих
за великое дело любви". И уходят, несут страшные жертвы, отдают свою жизнь.
Но вот они побеждают и торжествуют. И тогда они очень быстро превращаются
в "ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови".
И тогда являются новые люди, которые хотят уйти в "стан умирающих".
И так без конца совершается трагикомедия истории.
PS: У Николая Бердяева удивительная судьба.
Он положил свою жизнь на алтарь служения истине.
У него не было никаких шансов остаться в большевистской России.
Вольная академия духовной культуры фактически являлась центром, обьединяющим оппозицию,
и к 1922 году ее популярность уже нельзя было игнорировать.
Власть поняла, что в самом сердце молодой республики появляется организация,
которая несет враждебную для коммунизма идеологию.
И эта власть решила проблему одним махом, выслав навсегда ее руководителя за границу.
Но это не могло остановить дальнейшей эволюции Бердяева как мыслителя и как философа.
Н. Бердяев - Самопознание.
Н. Бердяев - Философия свободы.
|
|
|
|